— И перед кем же? Тайна?
Дождь умерил свой пыл к тому времени, что я подъезжал к больнице. Парковка оказалась наполовину пустой, припарковался как можно ближе к воротам, мелкий дождь резал грубыми полосами. И на секунду, выйдя из машины, замер, устремив взгляд к больнице, своей структурой напоминавший снаружи старый замок. Моё лицо орошали холодные капли, а я наблюдал. Наблюдал за окнами, за тремя этажами, на которых жили маленькие люди, считающие себя отдельной от мира кастой, здесь лежачие утверждали, что умеют танцевать, безрукие предоставляли свои рисунки, слепые что-то подолгу рассматривали в зеркальном отражении. В окнах пару раз мелькали силуэты. На втором этаже, на разных конца коридора застыли два окна, на подоконнике одного, как обычно, сидела старая, откормленная ворона брата. Второе же всегда привлекало к себе взгляд яркой новогодней гирляндой, светящейся круглой год. Энрике — парень специфический. Очень удивлял тот факт, что безумный колясочник и мой мирный, тихий, неспособный на авантюры брат, нашли общий язык, и походу, стали лучшими друзьями. Было ещё одно окно. Застыло оно на третьем этаже, возле пожарной лестницы. Да, не спорю, у меня есть тайна, о которой я никому не говорю. Тайна цвета апельсина. Или даже самого солнца.
— Так и стой там! Продолжай мокнуть и радовать этим зрелищем моё несчастное, разбитое сердце!
Окно с гирляндой распахнулось и оттуда высунулось наполовину тело, имеющее до удивления прекрасное, с несколько женственными, изящными чертами лицо. Когда-нибудь этот парень вывалится во двор больницы, и уверен, в тот день все вздохнут облегчением.
Довольно закатив глаза на выпад Энрике, прихватив подарки, поскорее пересёк старый больничный двор.
На первом, как говорят дети больницы, нежилом этаже, привычно поздоровался с женщиной, сидевшей за стойкой регистратуры. Здесь, как обычно, было много людей. Растерянные взрослые, запуганные дети, медсёстры, грубо жужжащие между собой. Грузная женщина неслась вперёд по коридору, расталкивая персонал полными боками, облачёнными в малиновый горошек, ткань. В руке, которую она, словно пропуск, выставила вперёд, находилась баночка с мочой болезненно яркого цвета, вторая рука женщины охватывала запястье шарика, по ошибке родившимся мальчиком, сопливым, неаккуратным и вонючим, как та моча. Определённо, здесь я никогда не любил задерживаться. От людей пахнет гнилью.
Лестница не новая, но по ней удобно взбираться, чистая, с шероховатыми ступенями. Окна в пролётах между этажами высокие, с широкими подоконниками. Возле них можно частенько увидеть парочки, желающие на какое-то время забыться. Или же одиночек, с тоской наблюдающих за внешним миром. Энрике таких презирает. Он говорит, что надо любить больницу и принимать её дары. Наверное, чтобы узнать, что за дары, надо стать пациентом. Энрике вообще в целом презирает второй этаж. Цветник, как дети его называют. Он презирает сам этаж, тех, кто там лечится, быть может, даже врачей. И всегда неуловимым образом догадывается, когда там кто-то появлялся. Поэтому, чтобы не навлекать на себя разрушающий гнев колясочника, торопливо поднимаюсь выше.
Этаж привычно меня встречает тихой музыкой, вечно льющейся с дальнего конца коридора и вездесущим бардаком, который устраивают ежедневно жители Общежития. Пациентов этого этажа можно смело называть бандой, ведь им не страшны ни угрозы уборщицы, ни уговоры врачей и психологов и даже увещевательная речь главного врача. Я замечал, у них есть некий внутренний стержень, или голос, который не даёт им пересечь черту. Но что он собой представляет, мне разгадать до сих пор не пришлось.
— Неужели старший братишка Серхио вернулся? Тебя сколько не было, день, два или месяц?
Энергично раскручивая колёса, мчался в мою сторону на всех парах неугомонный парень, на ходу выкрикивая пламенную речь. Хм, у него настолько эстетично развиваются за спиной на ветру золотистые волосы. Может, такую же шевелюру отрастить?
— Твой брат не стал дожидаться блудного сводного и ушёл позаниматься. Кстати, напомни, как тебя зовут, никак не припомню. Имя вроде простое, распространённое, знаешь, как раз для шуточек, на языке вертится, но вот никак не могу вспомнить.
— И тебе привет, террорист.
В палате и правда мелкого не было. Энрике взглянул на меня с важным видом, показывая, что не соврал. Стало даже немножечко стыдно. За бурным монологом парня скрывалась сильная обида. Чистый взгляд о ней громко, в голос, кричал. Уехал, не сказав и слова, не позвонив, не попрощавшись. Пациенты больницы крайне сильно привязываются к навещавшим. Он оскорблён, и сердится не только на меня, но и на самого, любимого, себя, за свою привязанность.
— Держи, привёз из кондитерской Лисабет, пакетик мармелада.
Глаза парня предвкушающее засверкали. Жадными ручонками он потянулся и выхватил мармелад.
— Кислые?
— Как заказывал.
— Замурчательно. Так, а где моя власть над миром?
— В следующий раз.
— Ловлю на слове. — Запихивая в рот мармеладки, и даже не думая предложить, Энрике погрозил длинным пальцем. — Серхио занимается один: Саша второй день не спускается — сознание бунтует.*
— Один маешься без дела? — Пресекая попытку колясочника заглянуть в пакет, поинтересовался, как бы между прочим, словно сказанное им не заставило меня сжаться от плохого предчувствия. За этот год я неплохо освоил лексикон жителей Этажей.
— Скучаю, скучаю… Кстати, мне тут бабушка свитер прислала, я посмотрел и подумал, что ах он как хорошо на тебе будет сидеть, да на Серхио. Вот я и связал каждому! Только расцветку сменил!
— Связал?!
Я только представил, что это будет за вязаное чудо. И содрогнулся. Ведь хорошо знал, что если златовласый принц чем-то увлечён, то можно смело протягивать ноги — результат вас убьёт.
— Да! Это оказалось довольно увлекательно. Удивительно, что мне раньше не приходила в голову столь гениальная идея. Я открываю магазин! Он будет работать на всех Этажах. Да, да, даже отсталые из Цветочника смогут прикоснуться к моим творениям. А ну, быстро, кыш отсюда!
Малышня, двойняшки, лет по шесть, назойливо вились возле нас с момента моего появления, преданно заглядывая колясочнику в рот. Уверен, ему данный факт нравился, но вот бывают моменты, в которые свидетели точно лишние.
Мальчики послушно исчезли из зоны видимости, ничуть не обидевшись на своего кумира.
Энрике засунул руку под коляску, в место, являющееся его сокровищницей, столовой и местом для переговоров. Придержав дыхание, я наблюдал, как в изящной кисти появляется коричневый свёрток небольшого размера, и боялся представить творение друга. Но блеск в серых глазах, не тот, оповещающий об очередной шалости, а другой, надеющийся на то, что его старания придутся мне по вкусу, будут оценены, заставил спрятать страх глубоко.
Рыжий цвет. Сплошь рыжий, и ни намёка на что-либо другое. Свитер сиял светом солнца. Или апельсина. Несколько неаккуратный, с длинными рукавами и высоким воротником. Но он сиял, оттеняя остальные цвета.
— Энрике…
— И я подумал, как весело и нелепо ты будешь смотреться в подобном свитере, с этой чудной расцветкой, и не удержался.
— Он чудесен, дружище. Хоть ты и прав, я и он — нелепое сочетание. Но он идеален.
— Честно?
На мгновение парень изменил себе, чуть сжавшись от напряжения, он проговорил хрипловатым, приглушённым голосом, чуть ли не испуганно наблюдая, как я осторожно касаюсь пальцами светлых нитей.
— Как ты угадал?
— Позаимствовал немного её солнца, ведь ты его любишь, пожалуй, больше всех нас. Тебе он наверняка пригодится.
В Могильник я поднимался, сия самым тёплым, ярким цветом. Рыжим.
А ведь он и правда впитал в себе частички её света.
Никогда раньше не приходилось подниматься на Этаж выше, заходить в Могильник. Не предоставлялось случая, да и не было никого желания: каждый раз в моём воображении восставали жуткие, тошнотворные картины. Ходячие мертвецы, кости, обитые серой кожей, паника врачей, смерть. Хотя никто толком не рассказывал о происходящем в Могильнике.