— Я безопаснее многих, здесь содержащихся.
— Возможно… — Наблюдатель протянул руку, обёрнутую в белоснежную ткань, к моему напуганному лицу, и слегка погладил, невесомо, одними костяшками, лоб, щеку и подбородок. — Уверен, стоит мне захотеть — и я с лёгкостью прострелю тебе голову, или же без особого труда сверну шею. И мне ничто сверхъестественное не помешает.
Невыносимо ужасно, когда мозг понимает бессмысленность страха, ведь Наблюдатель не имеет права убивать даже в том случае, если присутствует угроза его жизни. Но вот сердце дрожит от поднимающегося в душе страха, и все внутренности судорожно трясутся, отказываясь принимать простую истину. И упорно продолжают твердеть, что вот этому сидящему напротив сильному мужчине ничего не стоит в этот же миг исполнить свои слова крепкими руками, находящимися в опасной близости от хрупкой шеи.
— Но твоя сила ни в руках и ни словах, ни в огромных, с полыхающим ужасом, синих глазках. Она здесь. — Пальцы едва ощутимо надавили на висок. — В твоём неестественном влиянии на жизнь. Ты либо очаровываешь, либо отталкиваешь, но нельзя остаться равнодушным к этой силе. Но её исток… Полагаю, он неизвестен даже тебе. А я, как заслуженный учёный, хочу узнать истину. Поэтому давай продолжим, Саша.
Глядя в серые, блестящие глаза, я понимала, что должна радоваться. Он бы не остановился на разговорах, если бы не попечительство Старшего. Такие не останавливаются, всегда доводят дело до конца. И если бы он имел волю, то давно бы положил меня под остриё хирургического ножа. Наблюдатель по своей внешности скорее похож на палача, чем на учёного. Высокий, поджарый, скорее военный, я бы предположила, моряк. Не старый, не умудрённый сединами мужчина, лет сорока или около того. Меньше всего он походил на самого себя, на то, что он представлял. Наблюдатель, яро желающий раскроить череп пациентке и разгадать загадку.
— Давайте.
— Я хочу только правду.
— А я, знаете ли, редко вру.
Еле слышно фыркнув, постаралась поудобнее расположиться в сером, безжизненном кресле. Направо снова бой, а по левую сторону этот пустой, ужасный мир. Но всё будет хорошо.
— Будь собой. И всё будет хорошо.
— Как скажите, Наблюдатель.
— Ты отдавала свою жизненную силу пациентам больницы, и из-за этого ухудшалось твоё состояние.
В точности повторил он свою последнюю фразу из допроса, напоминая, что именно мне стоит для начала дополнить.
— Для начала, это никогда не было жизненной силой. Жизненная сила может меняться, у всех она различная и зависит не всегда от человека, её можно регулировать со стороны, отнимать или неторопливо подливать. Но от неё не зависит жизнь человека. Жизненная сила — это то, насколько душа человека наполнена желанием жить. Это всего лишь состояние души. Я отдавала несколько иное. Часы жизни. Мои нити были прикреплены практически к каждому жителю Могильника и когда требовалась помощь, они вгрызались в мои часы и отдавали их нуждающимся.
— И, тем не менее, Могильник остался собой.
— Он был им до меня и таким же и останется до своего трагичного исхода. — Как сейчас я видела перед собой серое, болезненное прошлое, а ведь оно наиболее тёплое воспоминание. Это же насколько паршивая у меня жизнь. — Только представьте, насколько мучительно в те минуты детскому организму. Я ведь самый обычный человечек. После вечерних уколов направляешься в палату, практически доходишь до кровати и вдруг понимаешь, чувствуешь из-за той уникальной боли, что из тела исчезает жизнь. Твоё время умирает. С человеком это происходит каждое мгновение. И сейчас из вас, Надзиратель, уходит жизнь, каждую секунду. Но не больно. Но стоит вырывать, словно огромными раскалёнными клещами, сразу годы жизни, так боль обрушивается жутчайшим тайфуном. Ты уже в палате, но далеко от кнопки, способной позвать на помощь сестричку. Падаешь на пол, очень-очень больно, ведь рвёт, режет. А ты всего лишь маленький человечек. От того и не всегда удаётся спасти. Я не всесильная, а дети умирают.
Надзиратель внимательно слушал и одновременно коротко записывал какие-то отдельные слова. Мои слова, но смысл в этом сборище слов видел лишь он.
— Зачем ты их спасала?
— Знаете комиксы о Человеке-пауке? Их создал Стэн Ли, один из американских писателей. Один из его персонажей как-то сказал: «С большой силой приходит большая ответственность». И ведь, несмотря на слабости, я имела большую силу, чем каждый из детей больницы.
— Моралист?
— Вполне возможно.
Он что-то быстро-быстро застрочил в блокноте мелким, острым почерком. Из-за этого допрос приостановился на несколько минут. Мне полагалось не шевелиться и молчать, хотелось бы, чтоб так и продолжалось. Он преотлично высасывает жизнь. Это такое интересное свойство, редкое в прошлом, но всё чаще и чаще на мой путь вступают такие люди.
Прикрыв глаза, я также ясно увидела кабинет Надзирателя, его, чуть склонившегося с ручкой над столом, камеры по периметру, даже удалось в точности воссоздать электронную дверь за спиной. Как интересно, ведь он находит что-то в моих словах, анализирует и создаёт на бумаге мой внутренний мир. И делает это сразу! Хотя мог сделать после допроса, ведь я обнажена перед множеством камер, а на столе возле его руки лежит включенный микрофон. Но нет, он предпочитает держать пациента, строчить в блокноте и искоса, едва заметно, на него поглядывать.
— Ночь, которая случается. Зачем она нужна больнице?
— Так жить легче. — И невольно передёрнула плечами, удивлённо округлив глаза. — Вы же помните, я рассказывала в позапрошлую встречу!
— Разве?
— Конечно! И вы даже обещали, что поищите историю о больнице и выясните, откуда там взялась Ночь и с кем она связана!
— Да, да, и почему именно тебе удалось улучшить её свойства, поставить более мощную защиту.
— Ну да. А говорите, не помните…
— Я помнил. — Надзиратель растянул аккуратные, чуть припухлые губы в какой-то неестественной, довольной улыбке. — Я хотел услышать от тебя подтверждение.
Я сильно прикусила губу, понимая, что совершенно случайно совершила грубую ошибку: призналась в том, что рассказывать кому-либо совершенно нежелательно. А ведь этой стороны мы даже ни разу не касались в диалогах. Мы постоянно блуждали кругами, и редко, иногда, он пробивается в тайны. Но так ведь нельзя. Есть запрет!
— Вы так часто угадываете. — Чуть наклонившись, я с некоторой долей отчаянного удовольствия всмотрелась в металлические глаза напротив. — А почему бы и нет… Вы правы. Пожалуй, мне одной из немногих, а что там, единственной удалось настолько укрепить защиту больницы. К нам не могла подступиться ни одна нечистая тварь. И при этом мне практически ничего не пришлось делать. Здание просто почувствовало, что я сделала. И с радостью впитало мои силы.
Находясь в опале, так сложно удержаться от шалости.
— Лесничий и его семья уехали в твой первый год в Италии. — Наблюдатель перелистнул чуть жёлтую страницу моего дела, указательный палец левой руки равномерно постукивал по краю стола.
— Нет. Мой приезд в солнечную страну оказался следствием их смерти.
А моя жизнь — последствие их смерти.
— Но почему они погибли? Согласно отчётам, семья Мурильо скоропостижно покинула страну в неизвестном направлении.
— Они скоропостижно погибли. — Честно говоря, та история до сих пор не даёт душе покоя. Пазлы не собираются ложиться в единую картину. Не хватает лишь одного кусочка, но без него на полотне огромная, страшная дыра. — Я, да и владелец этого заведения, до сих пор не знаем всех фактов. Много столетий лес оберегался от духов, моров, нашествий. Он был подобен раю, правда, со свои древом познания, конечно. В него не могло проникнуть зло, вы ведь знаете, что он содержал в сердце. Словно барьер. Как говорится, клин клином выбивают. Но наступила осень. А это время опасное, кровавое. Сентябрь, октябрь, ноябрь. Чаще всего пропадают люди, и ведь их не находят. Потому что наступила пора Дикой охоты. Чёрные всадники на вороных конях скачут по свету, забирая за грань повстречавшегося им на пути человека. Старый или молодой, мужчина, женщина, ребёнок. Эти случайности ничего не значащие для всадников. Они заберут каждого, кто наткнётся на них, кто заглянет в пустые глаза. И исчезнут навеки те несчастные.