Ни тогда, ни теперь, я не владел красивой, художественной речью, но сейчас, вспоминая вечер, перевернувший моё сознание с ног на голову, как я теперь понимаю, слова сами пришли ко мне.
В воспоминаниях о ребёнке я провёл весь оставшийся день и вечер. Прекрасно помню, что ночь провёл беспокойно, мой сон часто прерывался, в точности, словно и не было множества лет, вижу круглобокую луну, сверкающую, огромным шаром в какой-то час остановившейся напротив палаты. И лишь под утро, на рассвете, мне удалось забыться крепким сном.
И проснулся я с надеждой вновь увидеть ребёнка, сидящего с краю кровати.
Однако, ни в этот, ни на следующий день, она не пришла ко мне.
Ко мне заглянули в эти дни отец с братом, радостно отметили мой внешний вид, который действительно, я чувствовал, стал лучше. И правда, мне стало легче дышать, привычная резкая боль не ударяла в кости при каждом движении. Это был мой маленький, но прорыв в бесконечной, казалось, болезни.
Саши не было четыре дня. Порой мне даже приходило в голову, что на самом деле никакого ребёнка в палате не было, а то, что я видел — лишь игры болезни. Как бы мне не хотелось рассказать брату об этом ребёнке, я не стал, представляя, что он поднимет на смех мои фантазии. Нежное воспоминание о Саше так и грозило остаться тайным, не рассказанным ни родным, ни лечащему врачу.
На обед было в тот день картофельное пюре с кусочками жирной, блестящей от сального соуса, говядиной. Как ни странно, она была на удивление вкусной, несмотря на явные жировые прожилки. В тот самый миг, смешно потянув воздух носом, из-за приоткрывшейся двери появилась девчачья голова.
Меня захватили смешанные чувства: непонятная огромная радость от появления ребёнка и страх от того, что её явление — всего лишь галлюцинация.
Саша же, совершенно не смущаясь, и совершенно не представляя, каким терзаниям предавалась моя душа, шустро приблизилась к кровати, с небольшим трудом забралась на неё, всё же, больничная койка была рассчитана на взрослого человека или подростка, и как следствие, оказалась высокой для маленького человечка. На ней вновь была сиреневая пижама, те же пушистые тапочки.
Её мертвецки бледное лицо, казалось, было живее всех живых. Ярким пятном оно выделялось на сером полотне. Особенно огромные глаза, с восхищением смотревшие на блюдо в моих руках.
— Надо срочно выздоравливать и переезжать к вам в Общежитие! Нас, значит, смертников, они кормят всякой гадостью, а вам выдают это?!
Взгляд был полон возмущения, которое продлилось недолго, ведь стоило мне протянуть ей тарелку, к которой я едва притронулся, потому что невозможно было устоять перед детским умоляющим взглядом, как девочка тотчас расцвела, широко заулыбавшись, принимая подношение.
— Почему ты не пришла на следующий день? Я ждал тебя.
Поднося ко рту вилку, Саша резко остановилась, и, резко опустив её в тарелку, виновато на меня посмотрела, громко шмыгнув при этом носом.
— Прости, прости пожалуйста, Серхио, — и, прижав руки к груди, она умоляюще на меня посмотрела, — я правда не хотела тебя обманывать. И я бы обязательно пришла! Но мне доктор запретил даже на ноги вставать, а сестрички за этим следили. А мне не так уж и плохо было, правда, правда, часто мне бывало намного хуже.
При последнем, вырвавшемся из её рта, слове, я притронулся к мягким коротким волосам, и осторожно провёл по ним ладонью, ощущая щемящую вину за свою глупую обиду, которая, как я в тот миг понял, наполняла моё сердце. Ведь мы сидели в больнице. В тот момент я ещё не знал, какая болезнь посетила ребёнка, а спрашивать было страшно. Я оказался не готов принять правду, прекрасно зная, что потом её признать будет намного тяжелее, и именно поэтому поскорее перевёл тему.
— А почему Общежитие и отчего ты сказала смертники?
Даже мысли не было, что Саша назвала так себя, я понимал, что пятилетняя девочка никогда бы так не сказала.
— Тебе никто не рассказал? — Отправляя в рот полную вилку еды, обрадовалась она, — К тебе что, вообще никто не заходил? Ой, тогда я тебе сейчас всё-всё расскажу. Больница делится на три этажа: Могильник, там живу я, Смерть, он лежит в соседней палате, мой самый лучший друг, даже лучше Эстер. Правда, с ним совершенно нельзя погулять, но я как-то выкатила его на каталке, ох, ты бы видел, как мы гоняли по коридорам! Мы даже съездили на этаж вниз, Смерть тогда ещё сильно губу прикусил, вот смешной, да? Правда, сестрички потом сильно ругались, и Сесиль даже заплакала… Поэтому больше мы не катались. Она старенькая и плачет очень грустно, я всегда с ней вместе из-за этого реву. В Могильнике живут те, кто точно умрёт, мы слишком опасно болеем.
— Смерть ты, поэтому так называешь?
В тот момент мне довелось впервые почувствовать настоящий, жуткий страх. Он врывался в меня, не щадя, с новым беззаботным словом ребёнка, болтающего ногами над полом и в перерывах между рассказом, поедающего мой обед. Ребёнок, рассказывающий мне о смерти. Словно о чём-то совершенно обыденном и не страшном.
— Нет, ты что, тогда бы всех пришлось так называть на моём этаже, — фыркнула девочка, будто удивляясь моей бестолковости, — Смерть тут был даже раньше меня. И с его первых дней все заявляют, что он вот-вот должен умереть. А он всё живёт и живёт! Представь только! Мне иногда даже кажется, что синьор доктор из-за этого злится.
Девочка замолчала, на пару минут сосредоточившись на окончательном опустошении тарелки.
— Мне на моём этаже больше всего нравится. У нас, конечно, порой слишком тихо и мрачно, но зато очень красиво. И наши ребята намного добрее детей из Цветника. Брр, я бы никогда не согласилась там жить. Они даже между собой не могут договориться! А мы — как семья. Цветник — это последний, нижний этаж. Ой, погоди, надо сперва про твой, второй этаж рассказать. Я вот всегда так, задумаюсь и начинаю что-то рассказывать. Вот сегодня утром синьор доктор спрашивал меня, как я себя чувствую, а я ему про полосатую кошку рассказала, которая сидела у меня на подоконнике. Наверняка через тополь перебралась, он растёт как раз у меня за окном. Я тебе весной обязательно покажу, как он красиво цветёт, а потом весь двор заполнен мягким снегом. Это так красиво! Когда-нибудь я обязательно заберусь на самую его верхушку.
Слушая этот, казалось бы, бесконечный монолог, я не переставал удивляться маленькой англичанке. Пять лет жизни. Но порой она говорила словно взрослый человек, будто подбирала слова, выбирала выражения, знала, как правильно и грамотно поставить диалог. Но всё это совершенно не сопоставлялось с возрастом моей собеседницы. С детской наивностью, в которой она летала, чуть прикрывая больные глаза. Как и, порой, с её совершенно детскими, невинными фразами.
— Общежитие. Ты в нём живёшь. Ой, сюда завозят всех, кого не лень. Кто болен серьёзно, но не очень, кто выглядит подозрительно, кто приболел или, к примеру, не может передвигаться самостоятельно. Ой, ещё тех, кто плохо соображает. Я тебе признаюсь, только ты обещай никому не рассказывать. Я их немного побаиваюсь, они тут самые странные, у меня среди них даже друзей нет. Они так сильно обнимаются, что один из них меня чуть не задушил, у меня потом приступ случился и две недели в кровати лежала. Поэтому если кого из них увижу — либо бегу, либо прячусь. А так я люблю ходить вам в гости, мы скоро тебя вывезем, ты со всеми познакомишься, и точно полюбишь Общежитие! Серхио, поверь, его невозможно не любить! В отличие от Могильника и Цветника, тут можно абсолютно всё! Никто не запрещает сидеть всю ночь напролёт и собираться кампаниями. Можно шуметь, на другом конце коридора, в этом тебе не повезло, слишком далеко твоя палата, старшие постоянно устраивают песни с плясками. И им ничего сестрички не говорят!
Саша возмущённо всплеснула маленькими ручками, не по-детски тонкими. Она уже давно отодвинула мою опустевшую тарелку и рассказывала об совершенно другом, неведанном мне мире больницы, в которой, оказывается, царили свои обычаи и порядки. Её голос то смущённо затихал, в тот миг, когда она признавалась в своих страхах, а то она, хватая мою ладонь, слишком торопливо, захлёбываясь в словах, рассказывала о том, что ей дорого в окружавших стенах, и крайне сложно было не улыбаться в ответ на буйную речь, прислушиваясь к теплу сердца.