— Быть может, — деланно равнодушно пожал парень плечами, — знаешь, каждый Вожак индивид со своими тараканами, а я тут долго и такого навидался за все годы…
— О, уверен, ты бы вошёл в историю!
— Лесть похвальна. — Он храбрился, но на глазах проступали слёзы. — И да, я бы наверняка создал бы себе экспорт и разъезжал бы по Этажам, а подстилали бы передо мной лепестки чайной розы в безмерном количестве. И да, я не был палачом. Никто им не был. Да и наказания не существует, этот психологический эффект был придуман ещё первым Вожаком.
— Врёшь…
— Теперь-то? — друг нервно хохотнул, с тоской глядя мне в глаза. — Зачем теперь, ведь мы всё выяснили.
Он натурально завывал, по щекам скатывались крупные капли, которые он уже не мог сдержать. В этот миг, пускай и поздно, но мне открылись глаза. Энрике прав — я не мог принять правила, а особенно то, как дети относятся к смерти.
— К тому же, — по его лицу пробегали белые борозды, — никто не хочет быть Вожаком. Никогда-никогда…
— Почему? — данное откровение ввело меня в шок.
— Да оттого, что ни у кого нет желания умирать за других. Все Вожаки умирали раньше срока, каждый, до единого. Никто не выживал. Другого конца у них нет.
— Да почему?!
— Каждая сохранённая душа, каждый выигранный день больных, любая безнадёжная успешная операция забирает часы у Вожака. Он умрёт. Всегда раньше, чем позже. Мы выживаем благодаря им. — Друг на мгновение запнулся. — Знал бы ты, сколько детей вышли из больницы полностью выздоровевшими за то время, что здесь Саша, а в скольких теплится жизнь только от того, что она отдаёт себя. Это долг Вожака, ведь ради этого они и избираются.
Я молчал. Удивительные страницы истории Этажей даже в последний день открывали передо мной новые главы.
Теперь прочувствовал бегущую дрожь на себе: я чувствовал, это было несправедливо, неправильно. Отдавать себя за других, даже не просто иных, чужих! Ничего не значащих, таких же как и ты, детей. Саша могла прожить многие и многие годы, но вместо этого она умирает. Сейчас. В эти секунды. И что отвратительно, иначе и быть не могло, она бы всё равно побежала спасать, иного исхода не было. И как ни смешно, меня совершенно не удивляла новая мистическая сторона Этажей. Видимо, я всё же поверил.
— Энрике, я… — я хотел сказать многое, но слова никак не хотели выстраиваться в стройный ряд: тут было многое, и пылкие просьбы с извинениями, и мольба о прощении, признание, что я ни секунды не верил своим злым словам и заверения о том, что друга лучшего мне не встретить на пути. — Я люблю тебя.
— И я тебя люблю, мальчик мой.
Привычная в голосе снисходительность.
Как много порой было сказано слов, но сегодня не нашлось ни одного, что смогло бы описать моё внутреннее состояние. Как много было чувств, они пестрели палитрой художника. Но важнее был одно — любовь. Я чувствовал это, и палитра не могла разукрасить душу. И друг понял. Моё состояние, мою горечь, мои чувства к нему, которые были настолько сильными, что временами было трудно дышать. А особенно теперь, когда расставание висело над нами грозовой тучей, а сказано было так много лишнего. Но и в глазах колясочника я читал то же, что ощущал в душе. И в тот момент я казался спокоен. Ко мне практически пришёл покой. Воистину, любовь — страшная штука.
— С минуты на минуту придёт Андрес и увезёт тебя.
— Да… да, да, да, конечно!
Порывисто обняв друга, я, наслаждаясь пружинистым шагом, о котором мне практически удалось позабыть за годы лечения, помчался к выходу из палаты. Я обязан был успеть в Могильник, как бы это ни было страшно.
— И да, Серхио, — размазывая солёные, щипающие пыльные щёки, слёзы по лицу, колясочник, с ехидной улыбкой, остановил на пороге, — не потеряй мой свитер. Там вся моя любовь!
Страшно, но я даже не припомню те времена, когда во мне ещё жила такая лёгкость. Казалось, что никто не сможет ощутить того, что чувствую я. Словно безумный, пьянящий горло полёт. Я перескакивал через две ступеньки, и билась одна мысль: могу это позволить. Отныне! Я способен на всё. Я живой!
Подумать только, какое творится в мире безумие. Мне дали то, к чему я стремился более чем десять лет, и в тот же миг отобрали трёх наиболее важных для меня людей. Тех, без которых и жить-то не хочется. Хочется плакать, громко, навзрыд завыть, но я продолжаю смеяться, он вырывается из горла настойчивым бульканьем. Я и не хочу… Просто… Так странно.
Я чувствую, что живу. Когда-то она мне сказала, что я только начинаю жить. И она права. С первого июня началась моя настоящая жизнь. И именно из того дня вылилось всё, что сейчас происходит. Даже не только со мной и моими друзьями, хотя, безусловно, мы в эпицентре событий. Она бы не гордилась тем, что я сделал, как поднял на уши всю Испанию, но улыбнулась бы, и тихо рассмеялась в кулачок, только узнав о том, как вдохновил Европу и как стал самым таинственным человеком Испании нашего века. Случилось так, как она и случайно предсказала, хах, я стал практически профессором Мориарти.
Она бы… Она бы наверняка ярко отреагировала на созданное мной.
Нет, наверняка, я знаю, она сидит сейчас где-то в уютной квартирке, застывшей на Портобелло Роуд, как она и мечтала, и смотрит новости на главном канале, слышит о мне, о моих свершениях, быть может, возмущается: она всегда была сторонником кристальной чистоты; но и не догадывается, что тот самый Профессор — её старый друг Серхио.
Тяжело перешагнуть через порог палаты. Верил, что когда-то это случится, но и помыслить не мог, что обстоятельства будут настолько трагические.
Саша лежала на кровати, будто стала ещё меньше, мельче. Бледная и словно истлевшая. Страшно. Пугающий образ воссоздаётся в памяти: её огонь будто потух, губы пепельные, и каждая в рваных полосках. Страшно хотелось увидеть этот взгляд девчачий, бездонный, словно всезнающий, чистый и вместе с тем с неувядающий хитринкой.
— Саша…
Я подошёл вплотную, а мысленно всё повторял верю, я верю во всё! Ради чуда я готов был поверить во всё. В маленьких фей, обитающих в старом лесу напротив. В архипелаг со звёздами и то, что пекарь — это хозяин маяка. В то, что люди смогут летать, если захотят. В монстра, обитающего в подвалах больницы, которому в новолуние нужно принести горячее молоко с корицей. И даже в то, что в ноябре нельзя глядеть поздно ночью в окну, опасаясь Всадников Дикой охоты. Я готов поверить во всё! А мне в обмен одно-маленькое чудо. Пусть только она откроет глаза и взглянет на меня, пусть укоризненно, будто зная, сколько я напридумывал, сколько убивался, сколько наговорил Энрике. Только пусть посмотрит на меня. Чтоб я мог сорвать эти бесчисленные проводки, опоясывающие её тело, и эта непонятная опухоль, живущая по своим индивидуальным законам, навсегда исчезла из её головы.
— Она без сознания. — Повернув голову, я увидел Андреса, тот сидел в углу комнаты на горе из подушек в голубых наволочках, и на каждой вышиты маленькие головки ромашек. Его взгляд в которой раз потерял блеск. А насколько ему она дорога? Задуматься об этом довелось впервые… Брат сжимал в руках плюшевого мишку и, не отрываясь, глядел на девочку. Он бледен и растерян. И ведь никогда не показывал никому своих привязанностей, никому из дорогих людей. — Возможно, какая-то кома. Врач что-то говорил, но я, представь себе, прослушал, — он рассеяно перевёл взгляд на пикающий агрегат возле койки, — состояние крайне нестабильно.
— Андрес…
— И надежды нет! Представь, даже за все деньги этого мира! Зачем это всё, если мы, на самом деле, ни на что неспособны.
— Андрес, — перебил, не в силах глядеть на нервно вздрагивающего брата, — ты спас меня. Я знаю, кто переводил деньги на моё лечение.
Пожалуй, порой я тоже должен быть сильным.
— Пойдём, Андрес, пойдём.
Боже, как хотелось рыдать. Рухнуть на пол, и, воя, извиваясь в стороны у больничной койки, плакать, умоляя спасти девочку. Хоть вечность, но только не покидать, быть рядом, отдать ноги — но только чтобы она жила.