— Пойдём, Андрес.
Я начинал жить. Саша готова была протянуть руку смерти. Несправедливо. Детства разорванная нить.
Лучше всего мне запомнились два её образа: тот, самый первый, когда в начале осени маленькая англичанка впервые оказалась на моей кровати, как теперь понимаю, с чуть загорелой и местами ободранной кожей, в лёгких ссадинах, с горящим взглядом на маленьком лице. И тот последний раз, что довелось мне её увидеть. Грудь практически не поднимается, и даже руки холодные, а лицо словно высеченное из хрусталя. Только под глазами два огромных чёрных круга, яркое пятно, и везде россыпь проводов…
— Жить без тебя похоже на то, что с душой расстался.
Мишку он посадил ей под бок, позволил себе лишь слегка задеть руку. И буквально выскочил из палаты. Его последние обращённые к ней слова не давали вздохнуть, боль брата… Она плотным комком застряла в горле.
И сейчас не могу понять, отчего я застыл напротив соседней палаты. Дверь раскрыта нараспашку и мне хорошо была видна больничная койка. Отчего-то я сразу понял, кто это. Не потребовалось доказательств и слов. Раньше мне никогда в голову не приходила эта мысль. И тем более странно такое осознание. Я понял, что должен поклониться, хотя бы из уважения к возрасту.
Шёл дальше, вниз по лестнице, автоматически прощаясь с мимо проходящими.
Пожалуй, во мне застыло удивлённое отчаяние. Как это так происходит? Что можем мы в этом мире, если сама Смерть в обличие мальчишки медленно умирает в человеческой больнице? В Могильнике! Что мы можем, на что способны? Что происходит в мире, ведь Смерть умирает… Нет чувств, лишь отчаяние. Как я смогу поднятья вновь?
Стоило выйти, так в лицо, заставив расчихаться, влетел комок мягкого тополиного пуха. Пришлось протереть стёкла очков, через них я и увидел голубое, как мороженое, небо, с редкими полосами облаков. Подул ветер чуть холоднее, но тотчас солнце словно ярче засияло оранжевым, пёстрым цветом.
Во дворе то и дело попадались дети из Цветника. Они чинно прогуливались… Совсем иное колясочники! Ооо, они буйствовали! С громким визгом они носились по территории больницы и то и дело, разумеется, совершенно ненароком, наезжали колясками на Цветник. На всю больницу раздавались крики и ор деток вперемешку со злостным хихиканьем колясочников. Сестрички привычно не обращали внимания на расшалившихся больных. Знали бы, что это лишь отвлекающий манёвр: отдельная группа колясочников с искрящим азартом и радостью взглядом уверенно плавили пластиковую игрушечную машину и поджигали дорожку тополиного пуха…
Раздался нетерпеливый гудок. Брат недовольно выглядывал из машины. С нелепой улыбкой я перешагнул за ворота больницы, жизнь ведь бежит, а смерть идёт рядом, поддерживая под руку. Пожалуй, я научился понимать правила.
— Ура! Ура! Ура-а!
Оглушительный свист слышится за спиной, резко обернувшись, я поднимаю голову и начинаю глупо улыбаться. Энрике наполовину высунулся из окна, размахивает руками, кричит и свистит, и вдруг выпускает в небо, с нашего Этажа, разноцветных змеев: оранжевого и голубого, малинового и радужного. Весь мир отразился в воздушных змеях, он застыл в них, рвано колышущихся в потоках восточного ветра. Рвались они ввысь, к бескрайним нежным небесам, а их нити навеки переплелись в тонкой ладони колясочника.
========== Александрия, моя жизнь, моя любовь ==========
Наступил момент, когда дышать стало невозможно. Рваные вздохи и хрип, рвущий горловые связки. Бесконечная перечень вдохов, страшно захотелось живого воздуха, чтобы возникла уверенность, что живёшь. Не было того жуткого ощущения пустоты, плывущей мягким туманом, а появился хрупкий шанс на дыхание. На жизнь. Пытаясь вдохнуть, я кричала, казалось, в полный голос, только бы заставить сердце вновь застучать, хоть маленький, осторожный стук, я ведь и на него согласна, только бы отошёл туман.
Ещё один, последний, глубокий вздох — и туман рассеялся.
Пальчики ног коснулись рыхлого песка, и пара желтых ветерков из песчинок вмиг закружились, прижимаясь с верностью к телу. Песок мягкий, тёплый, он ласково согревает ступни, не позволяя восточным ветрам задеть холодом. Он простирается в бесконечность, в ту самую пустоту, еле слышно, нагло подвывающую за спиной. Золотые и белесые пески скрываются там: кое-где они перемешиваются, либо, безжизненными озерками, мирно плывут в пустоте. Мне не стоило оглядываться. Я сделала два шага вперёд.
В ступни ударила прохладная морская волна. Закопошилась белоснежная пена, она приятно заурчала, пузырьками ударяясь у ног. Там плескалось море. От него всегда отступает туман, от того оно чистое, блестящее, будто усыпанное искорками мерцающих звёздочек. Волны набегают одна на другую, опрокидываясь с громким всплеском. И воздух… Некогда я получила эту способность — дышать у Последнего моря. А это удивительная чистота, которую хотелось бы есть ложками и не останавливаться. В воздухе этого моря сквозила сладость, похожая на кусочек рахат-лукума, щедро обсыпанного пудрой.
Чудесное море, здесь синяя бездна, таящая в себе маленькие кусочки неба. Здесь играет бесконечная музыка волн, в которой не повторяется ни одной нотки, а над ними летают, играясь, ветра. Море прекрасно, отныне я это понимаю, чувствую эту страсть и нежность. Жаль только, что несколько поздно.
Приближалась, покачиваясь на волнах, лодочка. Нос глядел прямо на меня. Она столько раз пыталась меня забрать. И теперь, после стольких лет, у неё это получится. Странно поверить.
Цвета сирени, с золотистыми краями хрупкая лодочка, корма которой поднималась над бортами, завиваясь в пару причудливых листьев. С кончика кормы свисал фонарь с полыхающим живым огнём. После стольких лет мне вновь даётся шанс прикоснуться к свету. Какая ирония, ведь придётся впасть в вечность.
Я боли не боюсь. Здесь её нет.
Любопытно, а что ждёт Светлую поле смерти?
А являюсь ли я ей?
Лодочка остановилась, ткнувшись в песчаный берег, я слышу шаги Смерти. Теперь они у неё мягкие, осторожные, слегка пружинят на золотистом песку. Что же, новых знакомых нужно встречать с достоинством.
— Я… я знала, что ты рано умрёшь!
Не убирая рук от лица, я рассматривала мужчину. Высокого, с той же маленькой ямкой над верхней губой и горбинкой носа, но теперь с проседью на висках. Взгляд, пусть и удивлённый, но точно такой же, он не изменился: цепкий, хитрый. Только раньше я ни разу не видела его босым. Всё тот же Андрес, что когда-то подарил мне Мишку. А ведь за столетия странствий никто не сделал мне подарка большего, чем он.
— С недавнего времени хочу спросить — откуда?
— А я в первую нашу встречу почувствовала, что ты смертельно болен.
— Болен?
— Ага, я только со временем не угадала, ей ещё долго предстояло расти.
Андрес промолчал, и рассматривал меня так, что захотелось ущипнуть за руку, проверить, точно ли я не сплю.
— Ты мираж? Или в это место всё же приходят сны? — улыбнувшись, устало, покривив рот, он притронулся рукой к моей макушке, чуть сжимая ладонь. Взглядом ощупывал лицо, и всё продолжал тихо улыбаться, будто заново начинал узнавать. И, кажется, Андрес всё же изменился: он всегда казался взрослым, но теперь я вижу, былое лишь малая часть. Жизнь не имеет способности сотворить такое с человеком. Только смерть. — А ты почти не изменилась, только стала взрослее. Я так тебя порой и представлял, знаешь, даже с ростом угадал. Такое же прелестное дитя…
— Я уже не дитя! — фыркнув, я отступила на шаг, внимательнее присматриваясь к другу. И растерялась, ведь в его глазах нежностью расплывался восторг.
— Прелестное дитя, хрустальное, которое страшно обнять, ведь в любой момент можешь сломать. С миниатюрными следами ног, остающимися на песке, дитя лёгкое, как движение ветра. Только в глазах появилась пугающая меня тоска, отчаянная грусть. Раньше, даже в худшие дни, этого не бывало.