«Любопытно» — успел подумать я, прежде чем стало еще любопытнее, когда на газон выбежала целая свора огромных псов весьма недружелюбной наружности и целеустремленно направилась в мою сторону.
«Что же это такое?!»
Пара заклинаний, конечно, усмирила пыл животных, но те свое дело сделали: привлекли внимание какого-то типа, то ли собачника, то ли охранника. Мужик оказался такой наружности, которой и Варгис, сын потомственного мясника, волею странного случая подавшегося в следователи, позавидовал бы. Громко свистнув, тот подозвал поджавших хвосты подопечных и грозно вперил взгляд своих злых маленьких для такого массивного тела глаз прямо в мою сторону. Хорошо, что я успел вовремя накинуть невидимость и на себя, и на коня. Неужели, все следствие придется вести под пологом? Видеть охранник меня не мог, но очевидно, постороннее присутствие ощутил. Иначе, зачем ему было так зыркать глазом и, если мне не показалось, водить носом, принюхиваясь? В результате пришлось простоять конной статуей — так как охранник прислушивался к каждому шороху — почти полчаса, и только после этого я смог ретироваться под слабенькое укрытие соседнего с усадьбой леса.
В поместье Нарзаля я возвращался в мрачном настроении: если и остальные соседи барона таят в себе столько же странностей и секретов, то наслаждаться осенней провинциальной пасторалью мне предстояло еще долго. Однако по возвращении меня ждал сюрприз, вернее два, и каждый по-своему интригующий и одновременно настораживающий. Первым оказалась телеграмма из столицы, сообщающая, что мэтр Рагнум прибывает уже на следующий день утренним поездом — вот с чего ему так сюда спешить? — а вторым — просьба барона разрешить устроить, как у него было принято, званый вечер для соседей уже на следующий день. А ведь я как раз размышлял над тем, как собрать всех подозреваемых в одном месте.
— Вы, наверное, даже не представляете, господин Винтерфилд, насколько эти надругательства надо мной и моим стадом поросли грязными слухами, — пожаловался он. — Весь месяц ко мне приезжают, стервятники, все! Только мне самому представляется, исключительно для того, чтобы вызнать еще какую-нибудь гадкую подробность, и пустить новую сплетню.
Я мог, разумеется, предложить не приглашать сторонних стервятников, но опасался, что тогда барона заклюют уже домашние.
— Поэтому, если вас не затруднит, не могли бы вы просто в разговоре, разумеется, упомянуть, насколько несостоятельны все эти слухи насчет проклятия и прочего?
«И объявить, что собрал их всех для того, чтобы выяснить, кто из них так стремиться этим проклятьем вас опорочить» — добавил я про себя, но вслух заверил:
— Я подумаю, как лучше всего это преподнести.
Мне по-прежнему казалось необходимым поддерживать в бароне уверенность, что происшествия представляли собой лишь козни недоброжелателей, иначе — я судил по его заунывным плачам в день моего прибытия — был риск получить невменяемого и неспособного к сотрудничеству потерпевшего. Во-вторых, преступник, считая, что следствие идет по ложному пути, мог начать действовать более раскованно и, таким образом, проявить себя раньше, чем достиг бы цели. Тем более что скорое прибытие университетского светила заставляло предполагать худшее. Ведь не стал бы тот срываться из столицы в дождливую, размякшую от грязи провинцию ради чьих-то не очень умных выходок. И это означало, что вырезанные на коровах знаки представляли собой нечто серьезное, а может и реальную опасность.
За ужином я повесил маячки на каждого члена семьи барона, чтобы узнать, кто из них по ночам покидает дом. В ту же ночь оказалось, что все. Сам барон несколько раз бегал до коровника — видимо, проверял, все ли его постоялицы на месте. За ним каждый раз упорно следовала баронесса, уговаривая вернуться в кровать. Старший сын в полночь вышел с супругой на прогулку в парк — и это при том, что ночью ударил почти зимний мороз — а госпожа племянница за ними зачем-то следила. Младший сын настолько переусердствовал со своими успокаивающими зельями, что прогуливался полночи в парке уже по физиологическим причинам.