— Гу-убкам! Ту-уфля-ям!
Перешивкин подождал, пока грек поравняется с ним, свирепо плюнул ему под ноги, и грек, перебежав на другую сторону, стал ругаться. Окно дома распахнулось, в окне показалась Амалия Карловна, она вытирала полотенцем чашку и с упреком покачивала головой. Амалия Карловна была в чепце с голубыми бантиками, белом капоте с зелеными цветочками и после сна казалась румяней и пышней.
Многие за глаза подтрунивали над ее полнотой. Но полнота нравилась Перешивкину, и Амалия Карловна, ревниво оберегая себя от худения, благодарила бога за то, что, производя ее на свет, он забыл все плоскости, кроме круга, и все приборы для измерения, кроме циркуля.
— Ники! — сказала Амалия Карловна. — Зашем ви рано стафаль?
— Я мечтаю, Амаля! — ответил Перешивкин, остановившись против окна. — Ньютон также мечтал в саду. С яблони упало спелое яблоко, и он открыл закон всемирного тяготения!
Амалия Карловна накормила мясом фокстеррьера, налила в корыто свинье помоев, насыпала подле порога гороху, и журавль, перестав дежурить на одной ноге, клевал зерно. На столе мурлыкал мельхиоровый самовар, отражая в себе высокие чашки, усыпанные красными розочками, сахарницу, из-под крышки которой торчали серебряные щипчики, синестеклянную вазу, полную новорожденных пончиков, и округлый фарфоровый чайник, покрытый вчетверо сложенным полотенцем, где зеленели вышитые Амалией Карловной слова: «Grüss Gott!» За столом сидел Кир, перед ним стояла тарелка с яичницей, он подковыривал яичницу вилкой, подносил кусок ко рту и, отворачиваясь, жалобно уговаривал мать:
— Мутерхен, я — сытый!
Фокстеррьер зарычал, навострил уши, прыгнул в окно и, залаяв, по-заячьи поскакал к калитке. Перешивкин, занесший ногу на вторую ступеньку, остановился и повернулся: у калитки, стоял извозчичий экипаж, который называется на курортах «лечебным», потому что имеет над кузовом полотняный зонт, предохраняющий от солнца и пыли. Извозчик хлестнул кнутом по забору, чтоб отпугнуть фокстеррьера и, привстав на козлах, крикнул:
— Хозяин дома?
Перешивкин увидел в пролетке женщину в кашемировой шали, торопливо застегнул пиджак на все пуговицы и побежал, подавшись корпусом вперед и прижав руки к ляжкам. Ирма опустила ресницы и, разглаживая рукой бахрому шали, сказала:
— Мосье, вы были правы: в гостиницах нет комнат! — она сделала паузу и вздохнула. — Я вспомнила о вашем предложении!
— Одну минуту, сударыня! — ответил учитель, с усилием проглатывая слюну, комком вставшую в горле. — Я сейчас поговорю с одним лицом!
Он вернулся в сад, столкнулся с женой, которая спускалась с лестницы, и проговорил тем тоном, каким просил у нее денег на водку:
— Они ищут комнату. Как вы думаете, Амаля?
Амалия Карловна сняла фартук, бросила его на скамейку, подошла к калитке и, разглядывая Ирму, заявила:
— Ми здаем только на один шелофек с пенсион!
Ирма осмотрела сдаваемую внаем комнату, детскую Кира. Комната была мала, но Амалия Карловна обещала вынести и шкаф с игрушками и письменный столик. Она точно перечислила, чем будет кормить жилицу четыре раза в день, сводила ее на кухню, дала попробовать пончик, и Ирма сняла комнату со столом. Перешивкин взял с пролетки саквояж, велел извозчику нести чемодан и прикрикну на фокстеррьера, который, лежа у калитки, тихонько скулил. Амалия Карловна выносила из детской вещи, Кир, успевший бросить остатки яичницы журавлю, бегал за матерью, плакал, и Перешивкин рванул его за ухо. Кир заревел еще громче. Ирма достала из саквояжа шоколадную конфекту, протянула ему, но мальчик показал ей язык и убежал. Амалия Карловна всплеснула руками, стала извиняться перед жилицей и, гневаясь, крикнула сыну:
— Ти есть Иван-дурашок!
Перешивкин спохватился, что он не брит, принес горячей воды в цинковом стаканчике и, взбив кисточкой мыльную пену, обложил ею, как ватой, щеки. Он точил на ремне бритву, от старания высунув язык, водил ею по щекам, изо всей силы подпирая их языком и пуская жало бритвы против волоса. Он украдкой смочил платок одеколоном жены, вытер лоснящееся лицо, надел чистые сорочку, воротник и повязал белый шелковый галстук. Смотрясь в ручное зеркало, Перешивкин натягивал нижнюю губу на клык, расчесывая волосы, и они — рыжие — светились на солнце, как нити в горящей электрической лампочке. Когда он вошел в столовую, жена и жилица сидели за столом. На столе рядом с самоваром сиял меднорожий кофейник.