— О, — торжественно сказала Амалия Карловна Ирме, — позволяйте вас знакомить с мой Николяй Василиш!
Ирма протянула руку Перешивкину, он приложился к ней губами, как к иконе, радуясь, что жилица скрыла их первоначальное знакомство. Держа ручку чашки двумя пальцами и оттопырив мизинец, Ирма пила кофе, после каждого глотка ставила чашку на блюдце и вытирала пальцы салфеточкой. Ирма рассказала, что она — московская танцовщица, муж ее — ответственный советский работник, должен приехать за ней в середине августа, и они поедут в Ялту, где он будет отдыхать, а она выступать в курзале.
— Вы в больших театрах служите? спросил Перешивкин, принимаясь за кофе.
— Вы не знаете нашей Москвы, мосье! Большой театр не для простых смертных! — с грустью проговорила Ирма. — Три года, как в балет принимают только евреек и работниц от станка!
— Видно, везде порядки одинаковы! — согласился учитель. — Вот вашего покорного слугу уволили, а татарина приняли. Да, у нас во всей Евпатории мало русских служак. Разве тоже какой-нибудь франт от станка или от колодки, вроде нашего Трушина!
— Не сказайть плохой слово! — возразила Амалия Карловна, покраснев. — Герр Трушин есть ошень фежлиф!
— Вы всегда заступаетесь за вашего комиссаришку! — угрюмо проговорил Перешивкин и поскоблил ногтем правый ус. — Молокосос!
— Бесподобное кофе! — заявила Ирма, желая прекратить неприятный разговор. — Немки — чудные хозяйки! Я год тому назад жила в Берлине, — продолжала она, отставляя от себя чашку. — Какое там обворожительное кофе и пиво! А немцы? Какие это благородные люди! Один раз я ехала в автобусе. Я слезла на Фридрихштрассе и хотела купить в киоске «Новости дня». И, о, ужас! Я забыла свою сумочку в автобусе. Я побежала на остановку, села на следующий автобус и тут только сообразила, что мне нечем платить за проезд!
— В Евпатории вас высадили бы! — перебил Ирму Перешивкин.
— А берлинский кондуктор велел шоферу догнать тот автобус, в котором я ехала! И мы догнали его. Кондуктор подтвердил, что нашел мою сумочку, но сказал, что я смогу получить ее завтра в «Бюро находок». Я призналась ему, что все мои деньги в сумочке, и мне не на что доехать до гостиницы. Этот джентльмен вынул из своего кошелька десять марок и дал мне!
— В Евпатории сумочки не отдали бы! — уверенно сказал Перешивкин и положил руку на стол. — Кондуктора — первые воры!
— В «Бюро находок» мне выдали мою сумочку! Я передала для кондуктора его десять марок и еще десять марок в награду!
— Сударыня! — воскликнул Перешивкин. — Ведь это взятка! В Евпатории вас упекли бы, и ваш муж не помог бы!
— Gnädige Frau! Кто любит Дейтшланд, — есть мой друг! — проговорила умиленная Амалия Карловна. — Bei meinem Wort! Я буду делайть яблошни шарлотка!
Перешивкин пошел показывать Ирме сад. Кир вышел из своей засады, кухни, положил руки на подоконник и злобно следил за жилицей. В эту минуту он напоминал разгневанного отца: так же упирался в грудь его подбородок, стянулись щеки, блестели бисеринки глазок, и крепко была закушена верхняя губа. Каждое лето Перешивкины сдавали детскую Кира, жильцы были врагами мальчика, и он делал им пакости. Еще утром Кир думал, что в ванной комнате стоит бутыль с краской и что хорошо выкрасить лапы Кейзера в зеленый цвет. Теперь он намечал, какие вещи танцовщицы размалевать, чтоб она поругалась с родителями и отказалась от комнаты.
— Вы напрасно составили хорошее мнение о немцах! говорил Перешивкин, водя Ирму по саду и косясь на окно. — Немцы издавна ярые недруги России. Вспомните Бисмарка, Анну Леопольдовну, Бирона. Позднее Сгесселя, Штюрмера и Александру Федоровну! Наконец, помыслите о том, что большевики были немецкими шпионами!
— Но ваша жена — немка! — сказала Ирма.
— Моя ошибка! — признался Перешивкин, усаживая Ирму на скамейку. — Ее отец соблазнял меня домом, вкладом на мое имя, знакомством с городским головой господином Дуваном! Хитрый был человек! Прельстил!
Ирма засмеялась, встала на носки и закружилась, раскинув руки и смущая учителя обнаженными коленями. Журавль опустил правую ногу, завертелся, подняв крылья, в такт движению покачивая головой и удивляя легкостью, плавностью и гибкостью. Остановившись, танцовщица смотрела на длинноногого танцора и хмурила брови.
— Глупая птица! — сказала она, тряхнув головой и, обиженная, ушла.