— А почему ему сдают «Пале-Рояль»? Потому что он дворянин? Вы спросите его о любом жильце, он вам о нем наизусть расскажет!
— Это у него такая привычка! — не сдавался Мирон Миронович, но вспомнил, что граф узнал ему адрес Ирмы. — А потом за ним есть грешок! Мы его так пришпандорим, что он и не пикнет!
— А если он уже пикнул?
— Померещится же тебе! — испуганно проговорил Мирон Миронович. — Обратить внимание обращу, но дела посередке не оставлю! Чтоб больше зря не томиться, сходим сейчас к уполномоченному, побалакаем, и с плеч долой!
Канфель советовал отложить переговоры, но Мирон Миронович настаивал, грубовато намекая, что он, Миронов, — хозяин, и его действия планомерны. Не желая пререкаться, Канфель причесался и, подтягивая галстук, заметил, что у него дрожат руки. Мирон Миронович подал ему шляпу, непромокаемое пальто и затворил балконную дверь на случай дождя. Спустившись в третий этаж, Мирон Миронович ввел Канфеля в свой номер, достал из чемодана полбутылки коньяку и налил две рюмки.
— Для храбрости! — сказал он, выпивая. — Коньяк — подлец, мозг очищает!
Канфель пригубил рюмку, отставил от себя, и Мирон Миронович, с сожалением взглянув на него, выпил эти остатки. На лестнице четвертого этажа Мирон Миронович оглянулся, перекрестился и перекрестил Канфеля:
— Не обессудь! Так оно спокойней!
Приблизившись к сорок восьмому номеру, Канфель услыхал за дверью выкрики и стоны. С минуту он постоял в нерешительности, думая, что пришел не во-время, но, чувствуя за спиной взгляд Мирона Мироновича, перекинул пальто через левую руку и постучался:
— Входите!
Канфель нажал дверную ручку, открыл дверь, вошел и увидел посредине комнаты кровать, на кровати голого мужчину, второпях прикрывшегося простыней. Мужчина отдувался, лицо его напоминало крупный перезрелый помидор, правая бакенбарда была закушена, и по бакенбарде Канфель узнал Сидякина. Сбоку уполномоченного Госхлебторга стоял в белом халате парикмахер Поль-Андре, рукава халата были засучены выше локтей, а рядом с парикмахером на столике разевал желтую пасть чемоданчик с пузырьками, баночками, коробочками, тюбиками и десятками мелких стальных инструментов.
— По какому вопросу? — спросил Сидякин, не поворачивая головы.
— По поручению правления Москоопхлеба! — ответил смущенный Канфель и назвал себя.
— Гм! — промычал Сидякин. — Садитесь и излагайте!
Парикмахер вынул из чемоданчика тюбик вазелина, выдавил на руку белого червячка, полил на него масла из розовой склянки, растер смесь на ладонях и крикнул Сидякину:
— Па-пра-шу-у!
Сидякин стянул с себя простыню, обнажая желтоватый купол живота, парикмахер подышал на свои ладони, положил их на сидякинский живот, и руки медленно описали на животе круг. Потом руки повернулись тыловой стороной вниз, втерли остатки вазелина в кожу, приняли прежнее положение, и парикмахер, как пианист на клавиши, поставил кончики пальцев на середину живота. Пальцы совершали плавные полукруги, Сидякин выплюнул правую бакенбарду изо рта, младенческое сияние таяло на его лице, как сало на горячей сковороде, и он монотонно мычал. Поль-Андре надавил сильней, пальцы погрузились глубже, Сидякин замычал громче, глаза его уставились в потолок, и он засопел. Парикмахер поднял руки вверх, пошевелил пальцами, как спрут щупальцами, нацелился в то место живота, где кожа образовала складки, и крепко схватил первую складку. (Так лисица хватает за живот раскрывающегося на солнце ежа.) Теперь пальцы натягивали кожу, разминали ее, кидались на соседнюю складку, закручивали ее штопором и рысью пускались по животу.
Негодуя, Канфель думал о том, как огрубели современные чиновники, сравнил их с царскими и нашел, что царские были вежливей. Он об’яснил это тем, что царские чиновники набирались, главным образом, из дворянских фамилий, были воспитаны, образованы, умели с достоинством принимать посетителя, выгонять его и даже брать взятку. Советские же чиновники, особенно внучатные племянники революции, старались разыгрывать из себя чистого пролетария, для чего, по недомыслию, соревновались друг с другом в грубости и чванстве. Эти опрометчивые мысли Канфеля прервались, когда парикмахер, помолотив по сидякинскому животу, поставленными ребром руками, запеленал его в простыню и укутал одеялом.
— Гражданин правозаступник! — тихо спросил уполномоченный. — Что полагается за насилие над личностью ответработника? — Хлопнув губами, он глотнул воздух, как выброшенная на песок рыба. — Пролонгировать векселя Москоопхлеба нельзя!