— Еще долго? — громко спросил Мирон Миронович шофера.
Автомобиль лихорадило на неровной дороге. Шофер поднял руку и ткнул пальцем вправо. Мирон Миронович привстал, посмотрел, и старый купец пришел в восторг. С боков, как на счетах желтые костяшки, по которым провели сверху вниз ладонью, катилась жирная пшеница; под зелеными подмышками высокой красавицы-кукурузы золотились меховые, коричневые рыльца початков, а над ее головой, словно страусовое перо на шляпе, покачивалась серебряная метелочка; наперерез кукурузе в яркозеленых шинелях маршировали нога в ногу рослые суданские травы, ветер-забияка садился им на плечи и рукой раскачивал султаны их киверов. Вдруг мелькнули пшеничные колосья, помятые и облезшие, как волосы, спаленные щипцами для завивки волос. Это было место, где муха, землячка Алисы, принцессы Гессенской, последней императрицы России, сожрала все зерно. Но через пять минут, глубоко надев золотые митры, чинно пошли архиереи-подсолнухи, касаясь друг друга головами и кланяясь ветру.
Испуганный автомобилем стрепет шарахнулся в сторону, взлетел и упал в колосья. Мимо пробежали низенькие столбы с дощечками, на которых крупные черные цифры по-старинке указывали количество верст. Слева выплыли красноголовые грибы-домики, вокруг них не было забора, около них не стояло ни дерева, ни куста, а позади лежала голая степь. На правом краю колонии выпирало каменное куполообразное строение, обнесенное забором в человеческий рост. Над забором, как птица со сломанным крылом, тосковала мельница, а над ней сбоку на жерди торчала конская голова. По середине колонии выше конской головы глядела в небо радио-мачта, с нее струилась проволока, а на вершине мачты плескался красный флажок. Весь этот вид был однообразен, безжизнен, как рисунок на благотворительной открытке, и только мальчик, ведший за веревочную уздечку белую лошадь, нарушал мертвую тишину. Шофер нажал грушу гудка, — гудок проорал раз, два, — мальчик остановился, приставил руку ребром ко лбу, закрывая глава от солнца, и посмотрел в сторону автомобиля. Он накинул уздечку на голову лошади, схватился одной рукой за уздечку, подпрыгнул, уцепился другой рукой за гриву и, вскарабкавшись на шею лошади, задом пополз на ее спину. Ударив в бока лошади голыми пятками, мальчик подскочил на ней, как резиновый мяч, описал полукруг, помахал кулаками перед глазами лошади, и она пошла галопом.
— Ах, ты, сукин кот! — удивился Мирон Миронович, сдвинув на лоб картуз. — Эть! Эть! Эть!
Подскакав к автомобилю, мальчик так резко остановил лошадь, что едва удержался на ней; но в ту же секунду, похлопав ее по шее, сказал «тпру», хотя лошадь спокойно стояла, мотая головой и пофыркивая от бензинового запаха. Мальчик был не старше десяти лет, острое личико, усыпанное веснушками, сияло от удовольствия (вот, какой я ездок!), рот растянулся в широченную улыбку, а глаза, как черные чертенята, косились и разбегались.
— Где «Фрайфельд»? — по-еврейски спросил Канфель.
— Здесь «Фрайфельд»! — обрадовался мальчик и забыл про свою важность. — Кого надо?
— Я член Озета! — продолжал по-русски Канфель. — Я хочу посмотреть колонию!
— Ехайте до секретаря! — предложил мальчик, показывая пальцем на третий домик слева. — Не замните винограду! — предостерег он, переводя палец на близлежащие виноградники, где торчали еще одни обрезанные чубуки.
— Постой! — не выдержал Мирон Миронович. — Как тебя звать, кавалерия?
— Левка! — ответил мальчик, повернул лошадь, дрыгнул ногами и поскакал.
Шофер дал задний ход, машина, скрипя, попятилась, повернула, и сбоку автомобиля поползли зеленые змейки. Левка остановил лошадь возле домика, постучал, не слезая, в окошко, и из домика вышла женщина. Одернув бумазейную юбку, она схватила стоящий на пороге веник, замахнулась им на мальчика, и морщинки на ее щеках разбежались, просияв:
— Ты не умеешь зайти в дверь? — спросила она Левку, который запустил пальцы в лошадиную гриву. — Жукей мой!
— Тетя, они насчет секретарь!
— Секретарь уже будет поздно! — обратилась женщина к Канфелю, машинально помахивая веником. — Мы боимся суховей! Наша молодежь командует со стерней!
Канфель поблагодарил женщину, попросил Левку показать, где работает секретарь поселкома, и мальчик поскакал впереди автомобиля. За колонией лежала равнина, на которой по проволочным шпалерам, обвиваясь раздвоенными усиками вокруг цинковой проволоки, балансировали виноградные лозы — отличные гимнастки южной земли. По бокам их лежали рыхлые, очищенные от сорных трав междурядья, напоминающие ковры, которые кладут в цирках на случай падения гимнастов с проволоки. Но лозы не падали, — через круглые лунки, держащие их в плену, они бежали по проволоке вперегонки, опустив зазубренные листья, которые запрокидывались на ветру серо-матовой стороной и, опускаясь, сверкали бирюзой. В этом голубом водопаде у самой земли, как гирьки, служащие для балансирования, висели еще незрелые желтые, красноватые, фиолетовые ягоды разной величины и формы. На средней дорожке стояли три бочки с бордоской жидкостью, виноградари наполняли раствором медные пульверизаторы и надевали их на плечо. Нажимая левой рукой рычаг, а правой размахивая металлическим рукавом с распылителем, они обрызгивали зеленокудрых гимнасток, предохраняя их от грибной болезни «мильдиу». По другим междурядьям ходили подростки, спорили, как опытные тренеры, о качествах лозы, восхваляя ее бег, расправляли листья, подвязывали ветви, чеканили верхушки, укорачивали «пасынки» и совершали ту кропотливую работу, которая в одном месте усмиряет лозу, сокращая ее рост и стремление к свету, а в другом поощряет и направляет ее разбег.