— Блохи! — догадался Мирон Миронович, провел рукой по груди, а под рукой — живой бисер… — Почуяли православного!
Он слез с перин, отвернул фитиль, преследовал разбойниц по стене, бил их каблуком штиблета, и они щелкали, как пистоны. Запыхавшись и расчесывая до крови тело, он сел, взглянул на кровать Канфеля. Юрисконсульт спал, подложив правую ладонь под щеку, и только несколько черных точек, на почтительном расстоянии от его носа, играли в чехарду. На стуле, который стоял сбоку изголовья Канфеля, висел костюм, валялось нижнее белье, а на белье стояла раскрытая коробка с японским порошком. Мирон Миронович хлопнул себя по лбу, густо посыпал порошком подушку, простыню, ночную рубашку и себя. Улегшись и укутавшись одеялом до подбородка, он почувствовал, что его опять кусают, откинул одеяло, посмотрел — ни одной скакуньи! От японского порошка шел терпкий запах, за стеной чесались и плевались люди. Мирон Миронович ворочался, ложился на живот, на спину: он обижался на Канфеля. который поднял его среди ночи и повел чорт знает куда, негодовал на Перешивкина, бросившего его на произвол свиней; но всего больше Мирон Миронович злился на себя за то, что дал Перлину высечь себя и еще поблагодарил его.
На окнах заиграл румянец, на белых стенах заалели тени вертящегося коптильника, на комоде, покраснев, японка выглянула из-под зонта и посмотрелась в стекло будильника. Одноногая обезьянка, сидящая у ее ног, высунув язычок, состроила гримаску, и шерсть на ней встала пунцовым ежиком. Пузырьки вспыхнули багрецом, испугали двух черных слоников, поддерживающих безносого Пьеро, который, по традиции, приложив руку к сердцу, обливался кровью. Кровь его капала на кошку-копилку, ее белая манишка и манжетки стали малиновыми, но это нисколько не мешало ей, по той же традиции, замывать лапкой гостей. Смотрящий на это со стенного календаря Калинин снял очки, подышал на них, протер запотевшие стекла носовым платком и просиял хитрой мужицкой улыбкой.
— Погоди, попадешься мне на узенькой дорожке! — прошептал Мирон Миронович, угрожая Перлину. — Выдеру, как Сидорову козу! — и, закрыв глаза, он на всякий случай сжал кулаки и положил их по бокам.
5. ПРИВЫЧНАЯ РОЛЬ
Тетя Рива выгоняла корову и овцу, животные не хотели расставаться с теплой закутой, — она подхлестывала их. Потом проснулся Перлин, одевался, покрякивая, мылся, разбудил Левку, который возился на тюфяке, стукался о стену коленями и головой. В домик вбежала Рахиль, плескалась под рукомойником, гремела посудой, громко сказала:
— Левка, неси воды!
Пастух погнал стадо, животные перегоняли друг друга, во дворах птицы хлопали крыльями. Ржанье, мычанье, меканье, хрюканье, кудахтанье, гоготанье, курлыканье раздирали утреннюю тишину: животные и птицы, как люди, стремились к пище и питью!
Тетя Рива поцеловала племянницу, Рахиль, смеясь, покружила ее по клетушке, усадила на стул:
— Тетечка, сидите, сегодня я кухарничаю!
— Рахилечка, — спросила тетя Рива, пытаясь встать со стула, — гостям сготовить яичницу или что?
— Почему им не потереть чеснок на корочку? — ехидно намекнула Рахиль на любимое кушанье тетки.
— Ай-ай! — воскликнула тетя Рива, вскочила со стула и поймала племянницу пальцами за нос. — Шпилечка! Колючечка!
Откинув одеяло, Канфель сел на кровати, — все белье его было измазано японским порошком. Он стряхнул табачного цвета пылинки, натянул на ногу носок, штанину и надел штиблет. Проделав то же самое с другой ногой, он встал, похлестал себя помочами по зудящей спине, заметил, что только вчера надетые воротник и сорочка посерели от пыли. Одевшись, он приоткрыл дверь, увидел Перлина, поздоровался и вошел:
— У меня есть к вам один вопрос! — сказал Канфель, жмурясь на солнце. — Кому вы запродаете вашу пшеницу?
— Известно, кооперативу!
— А в этом году?
— Тоже!
— У вас твердые цены? — спросил Канфель и, видя, что Перлин подтверждает кивком головы, закинул удочку: — Один московский кооператив дал мне поручение закупить пшеницу по вольной цене. Что вы скажете на это?
— Что я скажу? — ответил колонист, пожимая плечами. — Я скажу, что скажет поселком!
Тетя Рива достала чистое полотенце, взяла с подоконника единственную целлюлоидную мыльницу с куском мыла и, держа все это перед Канфелем, говорила:
— Это мыльце нашей Рахилечки! Вы не знаете, господин Канфель, какая она чистулечка! Она вам не будет ни пить, ни есть, пока не намоется досыта! Она с нами воюет за грязь!.. Возьмите полотенчико!