Канфель смотрел ему вслед, думая, что такие евреи всегда бросаются в глаза, в них отыскивают противные черты, передразнивают и называют типичными евреями. Канфель вспомнил, как однажды, в школьные годы, он забрел в паноптикум, где показывали черного кролика, который ел сырое мясо. Дрессировщик об’яснил, что кролик никогда ничего не получал в пищу, кроме мяса, и, хотя болеет от этого, но так преобразился в плотоядное животное, что не притрагивается к любимой пище нормального кролика — капусте.
— Пеккера приучили к гешефту, как кролика к мясу! — заключил Канфель, теряя из виду мелькающий вдали котелок. — Но, по совести, в каждом человеке есть немного от черного кролика.
6. В СВОИХ РОЛЯХ
Навстречу Канфелю с развальцем шагал Перлин, его борода поседела от муки, он вытаскивал из нее застрявшие соломинки, бросал, и ветер уносил их, как искры костра.
— Рахиль велит, чтоб вы дали заявление! — сказал он, вытирая обшлагом рукава пот на висках. — Идемте до нашего департамента!
— Я сейчас разговаривал с Пеккером!
— Наша болячка!
— Почему так?
— Он не хочет коллектив! Он хочет итти в помещики!
— И поэтому он опасен?
— Один Пеккер не страшен! Мы его держим за шиворот! Десять пеккеров — десять шиворотов. Надо двадцать рук!
— А у вас десять?
— Нет, два: он и меламед! Так мы их перевернем на нашу дорогу! Или нехай едут назад!
Разговаривая, они пришли к тому каменному зданию, которое Канфель видел при в’езде в «Фрайфельд». Строение, казавшееся издали громоздким и суровым, вблизи выглядело низким и дряхлым. Окна были выбиты, заложены решетами, камнями, тряпками; конская, изрядно облупившаяся голова имела одно ухо; мельница на ветру беспомощно махала единственным крылом, как безрукий пустым рукавом; флажок на радио-мачте, потерявший яркий свой румянец, кружился вокруг жерди и вздрагивал в агонии. Каменная дверь с трудом подалась, запричитала дискантом и приоткрылась наполовину (дальше не пускал выступ). Перлин пояснил, что это здание — бывшая конюшня помещика, в которой теперь находятся школа, клуб и канцелярия поселкома.
— Дому нужно санаторное лечение! — сказал Канфель, нагибаясь, чтобы пройти в помещение.
— Евреи говорят: помещичье сжечь! — ответил Перлин, перешагивая через камень. — Чтоб не видеть память Николки!
В первой комнате на стенах цвела плесень, на потолке дышала крупная копоть, пол напоминал из’еденное оспой лицо. На полу лежали плоские камни, на камнях — широкие доски, и эта мебель заменяла парты и скамейки. Во второй комнате на стене торчала труба громкоговорителя, под трубой стояли козлы, на них покоилась дверь, и около этого письменного стола находился поддерживаемый с трех сторон подпорками чурбан. В углу помещался шкаф с дверцой, сделанной из ящичных крышек, которая открывалась снизу вверх по системе американских книжных шкафов. На стенах, налезая друг на друга, висели плакаты Мопра, Осоавиахима, Озета, портреты народных комиссаров и географическая карта Крымской республики, ободранная снизу на четверть Турции. Перлин поднял дверцу буфета, поддержал ее головой и, перебрав несколько папок, вытащил синюю, перевязанную крест-накрест веревкой.
— На каком языке учат детей? — спросил Канфель, с опаской усевшись на чурбане.
— Что за вопрос! — воскликнул Перлин, развязав и раскрыв папку. — На идиш!
— Хотя это приятно! — обрадовался Канфель. — Евреи боялись родного языка, как красавица веснушек!
— Мы боялись городового! Главное не язык, главное — хлеб!
— Раз главное хлеб, — почему вы не учите древне-еврейский?
— А вы знаете иврис?
— Знал, но забыл!
— Сколько вы имели учения?
— В детстве лет шесть!
— Так что же выйдет? Шесть лет учить детей, и потом они забудут! Это не идет для колониста!
Перед Канфелем лежал лист писчей бумаги, стояла непроливающаяся чернильница с синими чернилами, и Перлин протягивал ему ручку с новеньким пером. Канфель написал от имени Москоопхлеба заявление, в котором предлагал на выгодных условиях купить пшеницу «Фрайфельда». (Под заявлением он расписался «по полномочию правления» и, когда на суде ему пред’явили эту бумагу поразился своему легкомыслию.)
— Что у вас за история с самообложением? — спросил Канфель.
— Рива уже успела! — с досадой проговорил Перлин. — Моя сестра не умеет держать в себе горе!
— Мой долг помочь вам. На много вас обложили?
— Шестьсот!
— Кто?
— Борисовский совет!
— Советские порядочки!