— Котик! — томно говорит она. — Нам пора одеваться!
Он откидывает одеяло, целует ее в родинку на правом колене, подает голубую пижаму, она одевается и берет полотенце, чтоб итти в ванную комнату. Но уходя, еще теплая после сна, Ирма обнимает Сидякина и непременно целует его в губы.
— Мармеладка, — шепчет он, — любовь — это сон…
— Любовь — это сон упоительный! — подхватывает Ирма и непременно целует его в лоб.
Сидякин обнимает Ирму, прижимает к себе, нежные слезы щекочут ему глаза, и, сняв очки, он достает из кармана носовой платок и сморкается. Ему не сорок два года, ему только двадцать, он готов прыгать от счастья, кричать о своей любви. Чтобы снова стать серьезным, Сидякин протирает, надевает квадратные очки — эмблему мудрости и важности.
Сидякин не забыл, что он — в служебной командировке и что ему надо побывать в местном кооперативе. Но он дал согласие представителю Москоопхлеба подождать, вернее, член правления Москоопхлеба так прижал его, что пришлось уступить. Каждый раз, вспоминая об этом, Сидякин возмущался, доказывал себе, что пора начать работу, о которой уже дважды телеграфно запрашивал Госхлебторг. И каждый раз он уговаривал себя, что из-за одного дня ничего не изменится и надо держать слово. Когда прошло два дня, Сидякин справился в конторе гостиницы, — не уехал ли член правления Москоопхлеба и не случилось ли с ним чего-нибудь.
— Позвольте доложить! — сказал граф, наклоняя голову, разделенную на две части пробритым пробором. — Господин Миронов к абрашкам ездили, а теперь в Ригу ездят! — и граф захохотал.
— Ах, чорт! — воскликнул Сидякин, отскакивая от него назад. — Чем пахнет от вас? — и, видя, что граф отступает и прижимается к стене, строго произнес: — Вот что, гражданин! Я лицо официальное, и при мне недопустимо проявление антисемитизма. Я могу вас за это… — тут Сидякин прижал ногти больших пальцев друг к другу и щелкнул.
Граф начал об’ясняться, поперхнулся и, одергивая серый френч, бросился вдогонку уполномоченным. Сидякин был уверен, что граф в сговоре с Мироновым, поэтому шел, не оборачиваясь и не промолвил ни слова. Разгневанный вошел он в двадцать третий номер, не ответил на приветствие Мирона Мироновича и тоном, не терпящим возражения, заявил:
— Прекратите ваши контрреволюционные вылазки!
— Мамочка! — воскликнул Мирон Миронович, пытаясь подняться с качалки. — Я третий день сиднем сижу!
— Вы обвиняли меня в антисемитизме, — продолжал Сидякин, закручивая правую бакенбарду, — и грозили контрольной комиссией.
— Вот так штука капитана Кука! — пришел в совершенное изумление Мирон Миронович. — Я ради спокойствия упредил насчет Канфеля: мол, обозлится человек, донесет!
— У вас с ним одна линия! — повысил голос Сидякин. — Долой маску классового врага!
— Ей-богу, никакой маски и в помине нет! — побожился Мирон Миронович, сев на кончик качалки. — А что он еврей — я с евреями в ладах живу!
— А я в ссоре живу? — закричал Сидякин и судорожно поправил очки.
— Да кто говорит! Человек ты партейный и у власти в больших чинах. Не пристало это тебе!
Он откинулся в качалку, качалка покачнулась, и тут только Сидякин заметил, что Мирон Миронович одет в нижнее белье и драповое пальто с бархатным воротником. Этот наряд развеселил Сидякина, он подумал, что, пожалуй, слишком приструнил Мирона Мироновича и упрекнул себя во вспыльчивости.
— Ну-те-с?
Мирон Миронович даже подскочил на месте, выпятил глаза на Сидякина и несколько секунд недоумевал, как мог принять бакенбардистого уполномоченного за рыжебородого царя.
— Ведь я тебя во сне видел, как живого! — наконец, вымолвил Мирон Миронович. — Будто тебя наркомом назначили!
— По какому ведомству? — удивился Сидякин.
— По финансам! — сказал Мирон Миронович. Я это к тебе прихожу в кабинет, а ты мне червонцы суешь! И такая уйма, что я фуру у Ступина нанял!
— Хе-хе! — засмеялся Сидякин, почесав переносицу. — Теперь по векселям уплатите!
— С пшеничкой дело намази! — успокоил его Мирон Миронович, опять опускаясь в качалку. — Евреи — народ сочувственный! А, главное, во вкус вошли! Виноград подрезают, на машинах ездят, коров доят, — любо дорого смотреть!
— Не наблюдалось ли наемного труда?
— Нет! По чести, нет! Да у них ребятишки, и те работают! — продолжал Мирон Миронович, засунув руки в рукава пальто. — Есть там у них один Пеккер, у того, действительно, два работника. Так первое, он вдовый, а второе, он — кулак!
— Какова почва?
— У нас на кладбище получше! Суглинок, голый, и к тому без воды! Посади туда других, — задали бы стрекача!