— Каковы жилищные условия?
— Да какие там условия! Спят головашка в головашку! Еще блох поразвели. Одно слово — крестьяне!
— Приятная информация! — одобрил Сидякин. — Партия правильно решила еврейский вопрос!
— На то она и партия! Опять же, евреи не нашему брату чета!
— Работоспособная нация!
— Нация, что надо! — согласился Мирон Миронович и закачался в качалке. — На что мой Канфель, и тот парень-рубаха!
— Шкурник!
— Вот те и на! А он о тебе во все корки распинается! Ума у тебя, говорит, палата, чинушей от тебя не пахнет, и партеец ты не липовый!
— Подхалим!
— И еще, говорит, из уважения к такому правильному человеку, смотреть не хочу на эту мадамочку!
— Соглашатель!
— И при мне заявил известной тебе особе: говорит, ты, мамочка, возвращайся к достойному, а со мной, недостойным, нечего шуры-муры водить!
— А что она?
— Она, как полагается женщине, сперва в слезы, потом давай каяться, и все о тебе сокрушается: красивый он у меня, говорит, добрый, с таким бы век жить!
Чувствуя, что воздух прозрачным медом льется в горло, Сидякин широко открыл рот и от сладости пустил слюну. С трудом сдерживая радостный крик, он поймал Мирона Мироновича за полу пальто и, мучительно, запинаясь на каждом слоге, спросил:
— Не шу-ти-те, то-ва-рищ?
— Помилуй бог шутить такими делами! — ответил Мирон Миронович, вырывая полу, чтобы прикрыть нижнее белье. — Рассказываю, как на духу!
— Фу-у! — вздохнул Сидякин и помахал рукой на себя.
Тут Мирон Миронович увидел на обшлаге сидякинского пиджака стеариновое пятно и похолодел с головы до ног.
— Сон в руку! — подумал он, сказал: — Ты гдей-то закапался! — и стал скоблить ногтем пятно.
— Благодарю! — приобрел дар слова Сидякин. — Продолжайте!
— Да чего продолжать! Все уже обделано по первому рангу! В воскресенье устраивается пикничок, и она с нами!
— И не уясняю! — нетерпеливо выкрикнул Сидякин и, засунув пальцы за воротник, оттянул его. — Изложите детально!
— Нервочки-то у тебя пошаливают! — с упреком проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что улыбчивый зайчик его вырывается наружу. — Неловко твоей уважаемой сдаться, она и поедет с нашей компанией. А там, глядишь, ты подсядешь с левого бочка, и — любовь да совет!
— Состав компании?
— Свои! Один учитель, ты да я, да мы с тобой!
— Расходы?
— Да какие счеты между своими!
— Принципиально отказываюсь! — крикнул уполномоченный и даже ногой топнул. — Это взятка!
— Бога побойся, товарищ Сидякин! — взмолился Мирон Миронович. — Сдерем с тебя красненькую, как со всех!
— Два червонца! — поправил его Сидякин, отсчитывая двадцать рублей. — За меня и за нее!
Мирон Миронович взял деньги, положил их на стол, проводил Сидякина и кланялся ему вслед, радуясь, что уполномоченный легко шел в расставленные сети. Шестое чувство подсказывало Мирону Мироновичу, что Москоопхлеб будет спасен, жизнь в отдельной квартире пойдет попрежнему, и он, наконец, обзаведется скаковой лошадью и грудастой любовницей. Тут мысли Мирона Мироновича завертелись пестрой каруселью, ноги стали подтанцовывать под невидимую гармошку, он подбоченился, мотнул головой и воскликнул:
— Гос! — и поставил правую ногу носком вверх, — хлеб! — продолжал он, ставя таким же образом левую, — торг! — заключил он, притопнув на месте.
3. НЕУДАЧНАЯ ЛЮБОВЬ
На обратном пути из колонии Канфель простудился: он мучался от головной боли, принимал пирамидон и просил, чтоб ему принесли завтрак в номер. Когда граф прислал первый счет, Канфель вспомнил, что осталась незначительная сумма денег, и ему необходимо получить с Мирона Мироновича остальные сто пятьдесят рублей. Канфель нахмурился, предвидя новый унизительный торг с самодержцем Москоопхлеба, и в эту минуту до боли осознал предательскую роль, которую играл перед колонистами, помогая Мирону Мироновичу. Канфель стал утешать себя тем, что Москоопхлеб предлагает цены и условия, превосходящие госхлебторговские. Но у него мелькнула мысль, что предложение Москоопхлеба может оказаться фиктивным, что будет уплачен только задаток за пшеницу, а пшеница останется на месте. Представив документ о закупке пшеницы, Мирон Миронович получит отсрочку по векселям, и трудно предугадать, какие комбинации придут в голову этому «заслуженному деятелю кооперации». Еще не перебрав до конца всех несчастий, которые могли испытать фрайфельдцы, Канфель вскочил с постели и, как всегда, перед ним в зеркале шкафа встал во весь рост второй Канфель. Он был в нижнем белье, правый рукав его рубашки хранил следы синьки, на кальсонах под коленом торчала овальная заплата, и сквозь дырку носка, сделанную блочками ботинок, проглядывало тело. Второй Канфель сидел, сжав руками зеленоватые, небритые щеки, выдвинув вперед углы плеч и забыв опустить левую ногу на коврик. Он несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, но поспешно закрывал его, очевидно, предоставляя слово первому Канфелю, который действительно нарушил молчание.