— Вы хороший политик! — проговорила Рахиль и засмеялась! — Политик наоборот!
— Рахиль, я не могу! — заявил Канфель, нервно подтягивая галстук. — Мои слова действуют на вас, как моя мама на совнарком! Вы не видите, что кругом грызутся, хватают за горло и рвут на куски. Homo homini lupus est! Человек человеку волк!
— Какой человек какому?
— Богатый бедному! — с усмешкой подхватил Канфель. — Начинается сказка про белого бычка! — Он взял кисть винограда и, общипывая ее, стал есть. — Я молчу!
Опять его изумляла эта девушка, которая еще по-детски смущалась и краснела, но проявляла нетерпимость в спорах, деля людей не на расы, а на классы. Он привык, что женщины обращались к нему за разрешением самых сложных вопросов, открывали всю свою жизнь, и он с видом психолога давал им советы. Обыкновенно, раз подчинившись его решению, женщины уступали ему во всем, находили в нем того человека, о котором мечтали с юного возраста, и незаметно для себя прочно привязывались к нему. Слава начинающего сердцееда сопутствовала Канфелю, он и сам считал себя первоклассным дон-жуаном, но история со Стешей, недалекой, дикой девчонкой подорвала его репутацию. Если бы Рахиль ответила на его ухаживание, он подумал бы, что судьба возмещает ему потери за Стешу; но было ясно, что он не произвел на нее никакого впечатления. Это второе поражение волновало Канфеля, он даже предположил, что существуют такие женщины, у которых он не может иметь успеха. Он с иронией помыслил, что обречен любить не тех женщин, которые ему нравятся, а тех, которым он нравится.
Канфель подробно рассказал девушке, что узнал в Озете, обещал через три дня приехать в «Фрайфельд», потому что к тому времени рассчитывал получить на свой запрос телеграмму из Комзета. Рахиль благодарила, хотела уплатить за телеграмму, но Канфель отказался от денег и об’явил себя другом ее семьи. Пожав плечами, Рахиль поднялась с кресла, на секунду задержала взгляд на зеркале (на этот раз второй Канфель отвернулся) и об’явила, что ей пора итти к дедушке.
— Я провожу вас! — сказал Канфель, надевая шляпу. — Alia iacta est! Жребий брошен!
4. АФРИКАНСКАЯ СТРАСТЬ
Когда утром Амалия Карловна ушла на базар, Ирма впустила Перешивкина в комнату, и он попятился от нее, ослепленный. В первый раз он видел ее в голубой пижаме, отделанной белой замшей, взял в свою руку благоухающую духами ручку, поцеловал и сел на краешек стула, на шелковую подушечку, вышитую Амалией Карловной. Ирма ходила по комнате, скрестив руки и обхватив пальцами локти, голос ее был ласков, и Перешивкин слушал, как ученик, которого впервые хвалит учитель.
— Я двадцать пять лет живу на свете и ни разу не встречала человеческого отношения к себе! Вы, Николай Васильевич, — джентльмен!
— Сударыня!..
— Я три года добиваюсь хоть какого-нибудь контракта! А тут без меня! Боже мой, боже мой!
— Пусть русский театр имеет русскую актрису! — торжественно сказал Перешивкин.
— Вы — дуся! — воскликнула Ирма, подошла к Перешивкину и, погладив его по щеке, подставила под его губы руку. — Целуйте, целуйте!
Перешивкин прижался губами к руке, засучил голубой рукав, повел губы к локтю и пожевал губами бархатную кожу на изгибе руки. Ему хотелось обнять Ирму, прижать к себе так, чтобы расплющить, превратить ее в голубую картинку, которую нацепляют на шоколадку для детей. Он обнял ее, но, почувствовав ручищу на талии, она вырвалась, убежала в угол и, испуганно моргая глазами, прижала руки к груди.
— Вы — женатый человек!
— Я выгоню жену! — пообещал Перешивкин. — Я всю жизнь ждал вас! — вдруг закричал он, вскочив со стула и, шагнув к Ирме, рухнул на колени. — Я люблю вас!
— Вы меня пугаете! — прошептала Ирма, пятясь от ползущего на коленях учителя. — Пожалуйста, встаньте!
Перешивкин загнал Ирму в угол, обхватил ее ноги, — глыбоподобный и клокочущий, терся лицом об ее туфли. Чтобы не упасть, Ирма держалась одной рукой за угол стола, другой за спинку кровати, бледнела от досады и била носком в перешивкинские губы… Поднявшись с колен, Перешивкин встал к Ирме боком, расставив ноги, опустив голову и вывернув руки ладонями в стороны. Еще раздувался его волосатый кадык, как резиновый, еще крючились пальцы, словно он выпускал из них когти, и дрожали разгоряченные ноздри, шумно втягивая воздух. Сверкая утонувшими зрачками, он повернул в полоборота всклокоченную голову и жадно облизнулся.
— Милый друг! Вы несносны!
Ирма говорила, что для директора театра будет танцовать матло в матросском костюме и кэк-уок, за который на парижском конкурсе получила премию. Для матло у нее был необходимый костюм, но для кэк-уока были нужны фрак и цилиндр. Перешивкин достал из гардероба свой фрак, занафталиненный, зашитый Амалией Карловной в простыню. Он распорол простыню, вытряхнул и вычистил свою парадную одежду, в которой когда-то появлялся на раутах Дувана. В фраке могли поместиться две Ирмы. Перешивкин взял голубую пижаму, завернул ее вместе с фраком в простыню и сказал: