— Я ценю мой труд и никакую скорость!
— Тогда позвольте пожать вашу руку! — попросил Перешивкин, схватив в пятерню морщинистую руку старика.
— О! — сказал портной. — Это стоит дороже денег!
5. «ПО ПЕСНЕ ПЕСНЕЙ»
В окне аптеки стеклянные часы показывали семь, закатные блики, как золотые рыбки, плавали в синем и оранжевом шарах, беломордый котенок подкрадывался к шарам, мечтая полакомиться живностью. В витрине игрушечного магазина, выложенной синим бархатом, кошки стояли на задних лапках, зеленый слон качал головой, красноглазые болонки раскрывали пасть, куклы танцовали на музыкальном ящике. На одной из кукол была приколота записка: «Пожалуйста, купите меня!» — Рахиль состроила рожицу и по-детски захлопала в ладоши:
— Пожалуйста, купите меня! — воскликнула она и, заметив любопытные взгляды прохожих, взяла Канфеля под руку. — Когда я иду в городе, мне прибавляется здоровье! После смерти мамы я няньчила у наших Гинзбургов, и они брали меня один раз в Минск. Вот красавец! Вот великан!
— Вы не были в Москве! — сказал Канфель, с удовлетворением ощущая ее руку под своей. — Минск и Москва — это мой нос и гора Арарат! Вам не мешало бы туда поехать!
— И опять гнуть спину у другой мадам Гинзбург! Мне одна выпила всю кровь!
Дальше надо было повернуть с Советской по направлению к Ровному переулку, но Канфель уже показывал Рахили на лавочки, кофейни — жалкое потомство турецкого города Гезлева, которое карликами жалось у ног мечети Джума-Джами. На центральном куполе мечети тускнел полумесяц, от купола каменными пауками ползли шестнадцать куполочков, в толстых стенах мечети сверкали, как монгольские глаза, узкие оконца, во дворе, у стен, лежали развалины минарета, и кой-где выступали очертания могил, над которыми стояли щербатые памятники — свидетели Оттоманской империи. Татарка, сидевшая на корточках у подножья памятника и чистившая кастрюлю, закивала головой и закричала:
— Али, кэм да! Али-и!
Степенный татарин вышел из домика, поклонился, получил входную плату и, громыхая ржавыми в два кило ключами, отпер дверь мечети. В центре южной стороны находился алтарь — пятигранная зеленая ниша, наверху ниши от края купола полустертыми золотыми буквами были начертаны имена пророка Магомета и его сподвижников; направо от алтаря возвышалась полуоткрытая кафедра с крышей, от кафедры шла вниз крутая двенадцатиступенчатая лестница, на фронтоне ее мерцали остатки татарских слов: «Так хочет Аллах», а над фронтоном виднелись следы полукруглого сияния. Теребя Канфеля за рукав, татарин уверял, что это сияние — символ вознесшейся к Аллаху души строителя, и что душа эта пребывает среди гурий в раю. Но Канфель плохо слушает, его покоряет смелый размах и гениальный расчет силы равновесия, благодаря которому мелкие, пригнанные камни держатся четыре столетия. Канфель вспоминает о храме, устройство которого наизусть заучил в «Книге царств и хроник». Он видит перед собой двор священников, где помещается «медное море», медный жертвенник, умывальницы, украшенные изображениями львов, херувимов и быков. Он, Канфель, взяв за руку Рахиль, поднимается с ней по ступенькам в притвор, перед которым стоят два медных столба: Яхон и Бааз. Он проникает с ней через двойные двери, на которых вырезаны пальмы и цветы, в святилище, где находится десять семисвечных золотых светильников, золотой стол для хлебов предложения и покрытый золотом кедровый кадильный алтарь. Дальше — святая святых. Канфель оправляет свою библейскую бороду и пурпурный безрукавный хитон, украшенный внизу золотыми колокольчиками, голубыми и червленными кистями, имеющими форму гранатовых яблок. Он протирает рукавом золотой эфод с двумя ониксами, нагрудник, имеющий, по числу израильских колен, двенадцать драгоценных камней, и трогает свой конусообразный головной убор с прикрепленной к нему дощечкой из чистого золота: «Святыня Ягве». Потом он дает знак Рахили, она пляшет перед лицом Ягве, ударяя в бубен, а Канфель оставляет ее, потому что в святая святых может входить только он, первосвященник Израиля, Канфель отворяет кипарисовую дверь, и прямо перед ним покоится со скрижалями завета ковчег, который осеняют два золоченые крылатые херувима, вырезанные из дикого масличного дерева…
Канфель почувствовал боль в левой руке, вскрикнул и увидел, что татарин держит его за руку и, вращая глазами, показывает на трещину в куполе.
— Что он хочет от меня? — спросил Канфель.
— Он кричит, что эта трещина заявилась в день смерти Ленина, — ответила Рахиль. — По-моему, у него страх, что наши немагометанские ноги влезут в магометанский храм!..