— Здравствуйте! Вы с заявлением?
— Я имею один жалоба, геноссе Трушин!
Амалия Карловна сидит, сложив руки на коленях, краснеет, вздыхает, и розовое шифонное платье повторяет ее вздохи. На глазах ее стоят слезы, она моргает, — слезы бегут по щекам, задерживаются в уголках губ и встречаются на подбородке.
— На что вы жалуетесь, гражданка Перешивкина?
— Мой Николяй Василиш есть негодяй!
Трушин откидывается на спинку стула, сдерживает смех и, не глядя на Амалию Карловну, соглашается:
— Да, ваш муж оказался плохим воспитателем!
— Он ухаживайт за одна дама!
— Он забыл, что он — народный учитель и отвечает за нашу смену!
— Она погубляет его!
— Он вел себя по-инспекторски. А в республике чин статских советников упразднен за ненадобностью!
— О, diese Männer! Я есть слабый натур. Gott helfe mir! — Она шмыгнула носом и улыбнулась сквозь слезы. — Спасайте меня, геноссе!
Амалия Карловна берет принесенную с собой банку с инжирным вареньем, пахнущим парным молоком, и поправляет на баночке красную ленточку. Она вытирает банку платком и, держа ее одной рукой за ребро, а другой под донышко, с великой осторожностью ставит ее перед Трушиным, словно банка с динамитом.
— Что это?
— От чистый сердце!
Она кладет руки на плечи сидящего Трушина, показывая бритые подмышки и полоску батистовой комбинации, вдруг, нагнувшись, целует его в губы и убегает. Опешив, Трушин трогает на банке ленточку, хохочет, а за ним смеются стол на трех ногах, раскладная кровать, негр-чайник и друг-будильник. Остальные вещи молчат, они обозлены, слушают, как хозяйка шипит за стеной: «Наш коммунист спутался с женой учителя!» Трушин одергивает плюшевую гардину, чтобы взглянуть в окно, она обдает удушливой пылью, — он выпускает гардину из рук и отфыркивается.
Амалия Карловна перебегает дорогу, над ней елочной голубой бомбочкой висит луна, а под луной, блестя сахарными крылышками, летят ангелочки-облачка. Амалия Карловна летит по своему саду, взлетает по ступеням, как розовый воздушный шар, и, придерживая руками выскакивающее из груди сердце, идет в спальню. Она снимает ненужные платье и комбинацию, стоит, голая, перед зеркалом, закрыв лицо руками, и смотрит на себя сквозь просветы между пальцами, как сквозь щели пляжного забора на купальщиков. Потом она откидывает одеяло и лезет под него, ненужная, как ее розовое платье и батистовая комбинация.
9. ЛЮБОВНЫЙ КАРНАВАЛ
Из домика выбежал круглый человек, на толстой шее его сидел биллиардный шар, к шару был приклеен игрушечный нос, над носом в узких щелках, как жирные головастики, плавали глаза. Кругляш поклонился, приложив руки к сердцу, и, обращаясь к графу, с акцентом произнес:
— Ваше сиятельство! Первый гость будешь! — он сделал шаг вперед и склонил свой биллиардный шар набок. — Пить-кушать будешь!
— Здравия желаю! — сказал граф, не останавливаясь. — Ужин на семь персон, вино и оркестр!
Кругляш побежал вперед, и, едва нога Сидякина ступила на порог дома, невидимый струнный оркестр загромыхал: «Славься, славься, наш русский цар». Ноги Сидякина прилипли к порогу, он вскинул голову, очки его подскочили и сели на переносицу:
— На каком основании?
Граф толкнул кулаком кругляша между лопаток, кругляш покатился, заголосил, скрипка поперхнулась, залепетала интернационал, за ней надорванным голосом завторило пианино, и только одна виолончель все еще раскатывала на басах «Славься, славься». Две татарки, спросонья позевывающие, накрыли посередине комнаты скатертью стол, уставили его тарелками, на которых по зеленому фону мчался рыцарь на белом коне со щитом и копьем. Сбоку каждой тарелки татарки положили вилку и нож, на тарелки поставили узкие стаканчики, а в стаканчики засунули бумажные салфетки. Гребцы внесли два кулечка, Мирон Миронович распорол рогожу, положил на стол закуску, фрукты и коробки с конфектами.
Татарка принесла нарезанные четвертинками помидоры, гигантские огурцы, сыр и нафаршированные мясом баклажаны. Кругляш притащил дубовый боченок на колесиках, подкатил его к Ирме и хлопнул ладонью по боченку: