— Ваше сиятельство! — проговорил Мирон Миронович, торжествуя. — Мастак ты по смешным историям, хоть бы словечко вымолвил!
Граф оторвался от крана, расстегнул костюм, засунул большие пальцы за плечики жилета и, оттопырив и шевеля остальными, загнусавил:
— Какая ра-ажни-ца мьежду фокштрот и лубов?
— Не знаю! — ответил Мирон Миронович, поспешно отступая назад. — И кошками же от тебя шибает!
— Фокштрот, — запел пакостный граф, не обращая внимания на восклицание Мирона Мироновича, — это…
— В высшей степени нахальство! — закричал Канфель, подбегая к графу. — Немедленно перестаньте, или…
— А любовь? — громко спросила Ирма.
— Вы должны его остановить, как интеллигентная женщина! — возмутился Канфель, повернувшись к танцовщице. — А вы потакаете ему!
— Прошу повежливей! — проговорила Ирма, меряя Канфеля взглядом с головы до ног. — Вы говорите не с вашей жидовкой!
— Жидо… — захлебнулся граф.
— Жи…. — разжались губищи Перешивкина.
— Хамство! — неистовым голосом заорал Канфель, бросаясь к Ирме.
— Руки прочь от женщины! — выпалил Сидякин и вытащил из заднего кармана брюк браунинг.
Канфель отступил, граф присел на корточки, у скрипача косой глаз мокрицей полез на лоб. Только привычный кругляш прыгнул и повис на руке уполномоченного:
— Кацо, себя погубишь, — меня погубишь!
(На суде при общем смехе, кругляш уверял, что, если бы не он, Сидякин перестрелял бы всех и непременно застрелился бы сам.)
У Канфеля лопались виски, колени подгибались, как гутаперчевые, он плюхнулся на первый попавшийся стул и закрыл лицо руками. Рыданья, как куски мяса, вырывались из сердца, застревали в схваченном спазмами горле, он задыхался и до крови кусал губы.
— Да с чего ты, Марк Исакыч? Ведь они пошутили! — убеждал его Мирон Миронович, проклиная графа и его язык. — К слову сказать, какой ты еврей! Ты и на еврея-то совсем не похож!
Скрипач пришел в себя, смычок вспорхнул над скрипкой, пальцы пианистки подпрыгнули над клавишами, виолончелист тупым смычком перепиливал виолончель. Ирма в комнате кругляша надела балетные туфли, сняла с себя верхнюю одежду и, задрапировавшись в кашемировую шаль, заколола ее булавками. Она выбежала, встала на носки, прошла, постукивая кастаньетами, высоко поднимая острые колени и дразня лиловыми гармошками подвязок, на которых гримасничали белоглазые и красногубые рожицы негров. Мирон Миронович сорвался со стула, подскочил к Ирме и попятился, крестясь.
— Свиньи!
На шали, начиная от каймы, где переплетались миндали — восточный символ семейного счастья, по кремовой середине были нарисованы свиные зеленые морды, имеющие по нескольку пар глаз и ушей в самых неподходящих местах. Оркестр перешел на шопот. Ирма остановилась, стянула с себя шаль и, увидев рисунок, полуголая, с истерическим визгом убежала.
— Прек! — крикнул Сидякин, махнув салфеткой на музыкантов. — Прекратить! — и, намочив салфетку водой, он положил компресс на голову.
Канфель искал глазами Рахиль, ее не было в комнате, он вышел из кабачка, посмотрел по сторонам и позвал девушку. Не слыша отклика, Канфель пошел по дорожке, ноги его были нетверды, он оступался, сползал вниз, и гальки катились под ногами. Солнце поднимало розовый парус, волны, как петухи, задирали красные гребешки и тихо-тихо перекликались: «Ску-ка-реку! Ску-ка-реку!» Канфель подошел к валуну, валун — блестящий и широкоскулый — лежал, как бегемот, высунувший морду из моря. Канфель влез на него, вокруг валуна была обмотана веревка, но конец ее болтался в воде: лодка исчезла.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О РАЗНЫХ ПУТЯХ И ЦЕЛЯХ
1. ПУТЬ К ХЛЕБУ
— Рахилечка, ты же имеешь ум! — говорила тетя Рива. — Если молодой человек бегает за тобой, наверное, он хочет быть женихом! Ты, слава-богу, не кто-нибудь, у тебя — образованность, симпатичность, ты можешь получить твое счастье!
— Не все так, тетечка! — ответила Рахиль, переглядываясь с отцом, который чинил хомут. — Для меня кой-что не хватает!
— Конечно, твой отец не граф Потоцкий! От этого ты не хуже! У тебя шейка — игрушечка, ручки — капелюшечки, ножки — два тараканчика, щечки — свежие булочки, глазки — стрекозинки, так и прыгают, так и прыгают!
— Ой, не могу! — покатилась со смеху Рахиль. — Отец, караул!
— Рива, ты плохой шадхен! — сказал Перлин, перевертывая хомут на коленях. — Шадхен должен быть один раз дипломат и два раза нахал!