— Пусть жрут свою пшеницу! — злобно откликается Мирон Миронович и отворачивается от Пеккера. — Связался с чесноками!
Перлин хватает Мирона Мироновича левой рукой за отстегнутый воротник рубахи, как под уздцы лошадь, и трясет его так, что бухгалтер пучит глаза. Колонисты виснут на руках Перлина, но он стряхивает их, упирает правый кулак в подбородок Мирона Мироновича, напрягается, и лопнувший воротник остается в его руках. Мирон Миронович отлетает от Перлина на пять шагов, падает и, вскочив, бежит вприпрыжку, оставив на месте падения картуз.
— Жалко, он мой гость! — говорит, посмеиваясь, Перлин и, косясь на Пеккера, спрашивает: — Что, наш Пеккер тоже не застегивает воротник?
Подобрав полы лапсердака, Пеккер мчится, над головой его пляшет котелок, борода развевается по ветру, как конский хвост, и ноги наполовину выскакивают из голенищ валенков.
— А хиц ин паровоз!
Канфель идет рядом с Рахилью, заглядывает ей в лицо, она смотрит прямо перед собой на облака, которые плавают в закате, как гуси в крови. Девушка свертывает в сторону, к колодцу, завязывая за спиной концы черного платка, от этого приподымаются ее плечи и левый локоть касается Канфеля. (Часто капризничала Стеша, но легки и приятны были ее капризы, которые после пустякового подарка кончались поцелуем.)
Два вола ходят вокруг колодца, вертят в два человечьих обхвата колесо, за волами шагает слепой, однорукий старик — живой памятник главе Украинской Директории, Петлюре. Старик ударяет палкой по крупу животных, они лениво отмахиваются хвостом и жуют мясистыми губищами.
— Скоро вода, Нахман? — спрашивает Рахиль.
— Лой, Рохэйл бас Шмуэль! — отвечает по-древнееврейски старик и опускает единственную свою руку.
— Тетя Рива была?
— Кэйн! — подтверждает он, повертывается лицом к девушке, и пустые глазницы смотрят на нее.
Канфель сжимает виски, сердце сжимается, как виски, голосом, которого он сам пугается, говорит:
— До свиданья, Рахиль!
Рахиль стоит, натягивая платок на плечи (стешины детские и бесстыжие, холодные и лихорадочные плечи):
— До свиданья, господин Канфель, насовсем!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ БУДУЩИХ ГЕРОЕВ ДНЯ
1. ВЕЧНЫЙ МУЖ
Ирма настаивала, чтобы Перешивкин выдрал Кира за порчу кашемировой шали, развелся с женой и повенчался с ней, Ирмой. Амалия Карловна требовала, чтоб учитель выгнал из комнаты Ирму, перестал пить и поступил на службу. Обе женщины были непоколебимы и злы, жена угрожала выселением из дому, танцовщица пугала судебным процессом, и Перешивкин увидел, что все вокруг него становятся врагами. Фокстеррьер рычал, кидался, и шерсть на нем топорщилась белой щетиной; журавль подкрадывался сзади, клевал в ляжку и улетал на крышу; свинья лежала у помойки, не шла на голос и урчала. Абрикосовые деревца, как ежи, кололись ветвями, цеплялись и разорвали перешивкинский плащ; старая лоза, с которой Перешивкин хотел сорвать ягоду, впустила в его ладонь щепку, и, вытаскивая перочинным ножом занозу, он располосовал руку в кровь; галька забивалась ему в сандалии, он снимал их, выбивал и стал бояться собственных дома и сада. Он вспомнил о рыбной ловле, сравнил себя с пойманной рыбиной, которую швырнули на дно лодки и бьют в брюхо ногой. (На суде Перешивкин рассказывал об этих переживаниях, защита потребовала экспертизы, но психиатр установил полную вменяемость учителя.)
Перешивкин достал из буфета коробку, где лежала рукопись его конспекта по физике, первые корректуры, рецензии, вынул спрятанные на дне сто семьдесят рублей и решил запить вмертвую. Он уходил, с ненавистью оглядывая вещи, деревья, жену, которая варила в саду варенье и обмахивалась старым японским веером. Когда рука учителя поднимала щеколду калитки, несуразная мысль шевельнулась в его голове. Он вернулся, подошел сзади к жене, вытащил червонцы и, расправив их веером в руке, стал махать на нее.
— Амаля! — сказал он, смотря на женину потную спину. — Христос поучал милосердию!
— Шорт! — воскликнула Амалия Карловна, повернулась к мужу и всплеснула руками. — Ви украль денег?
— Nein! — почему-то по-немецки возразил учитель, опускаясь на колени перед женой. — Я получил их от солидного лица!
— Ви может меня знакомить с это лицо? — спросила Амалия Карловна, склонившись над мужем с ложкой, как палач с топором.
— Оно будет у нас с визитом!
Амалия Карловна пересчитала червонцы, сунула их в карман фартука, помогла мужу подняться с колен и повела его в дом. Она сняла с него верхнюю одежду, он лег в кровать, приподнял коленями одеяло, опустил, и оно осело, как синий пузырь, из которого выкачали воздух. Амалия Карловна кормила мужа неподражаемыми пончиками, поила чаем с бесподобной пенкой, и растроганный учитель целовал ее добрые руки. Он рассказал ей о всех событиях, начиная с прихода Мирона Мироновича и кончая морской прогулкой, но умолчал о своем отношении к танцовщице, назвав ее дамой из Амстердама. Он с азартом каялся в семи смертных грехах: распутстве, высокомерии, скупости, гневе, чревоугодии, зависти и лености. Теплота лизала ему пятки, веки набухали дремотой, — лицо жены пропало, и только две сливочные руки подбивали подушку.