— Ники! Где фрак? — разрешилась от раздирающего ее вопроса Амалия Карловна.
— У портного! — промямлил Перешивкин. — Утю… — и он заснул на полуслове.
Амалия Карловна любовалась своим рыжим «ангелом» и, подняв взор ввысь, благодарила покойного фон-Руденкампфа за счастье. Она положила сто семьдесят рублей в ящик комода, где хранились ее подвенечное платье, флер-д’оранж, веер из страусовых перьев, Кировы пеленки и распашонки. Из рассказа мужа она запомнила, что Ирма — актриса с именем, за ней приехал главный директор московского театра Сидякин, — человек со связями, который может устроить Перешивкина на службу.
Немка ушла на цыпочках в кухню, стругала морковку и, помахивая ножом, как дирижер палочкой, пела:
— Oh, mein Augustin, Augustin, Augustin!
В полдень Ирма приоткрыла дверь детской и, прищурив заспанные глаза, посмотрела на стенные часы. Амалия Карловна подбежала к танцовщице, присела, положив руки на колени, закачала головой, словно заведенная кукла на музыкальном ящике:
— Guten Morgen, — проворковала немка. — Я приготофляй фрюштюк!
Ирма не понимала, почему немка, четыре дня не разговаривавшая с ней, вдруг переменила обращение. Вообще, танцовщица путалась в последних событиях, как котенок в нитках. Это началось с того момента, когда она упала в истерику, увидя на шали зеленые свиные морды. Ирма не могла вспомнить, кто раздел ее, прикладывал к сердцу холодные компрессы, а потом, плача, целовал ее колени. Когда она пришла в себя, в ее ногах валялись очки в квадратной роговой оправе, красный пояс с кисточками и желтые краги. Танцовщица раскаивалась, что приревновала Канфеля к колонистке, и потеряла человека, который мог пригодиться, как любовник и юридический справочник, при сожительстве с жохом-Сидякиным. Но больше всего она винила себя за то, что согласилась выйти замуж за Перешивкина, требуя от него спешного оформления брака, хотя этот брак был невероятен и невыгоден.
Ирма одернула английскую блузку, подтянула клетчатый галстук и взяла в руку носовой платок. Состроив смиренную физиономию и опустив ресницы, она вошла в столовую, как молодая вдова в церковь. Амалия Карловна налила ей чашку кофе, предложила бутербродов и пирожков.
— Мой балофник вам портиль платий!
— Не стоит наказывать мальчика! Дети — это цветы жизни! Я мечтаю иметь ребенка! — разыгралась Ирма, забыв о своей семилетней дочери.
Сев на своего конька, Амалия Карловна рассказала о детстве, играх, школе, разобрала прежнее и современное образование. Ирма слушала невнимательно, но смотрела немке в глаза и думала, что кофе стынет.
— Извиняйте! — сказала Амалия Карловна. — Кто есть герр директор?
— Он из аристократической русской семьи. Его отец был принят при высочайшем дворе. В честь его в Ленинграде была названа улица: Старосидякинская. — И, забыв о кофе, танцовщица разоткровенничалась. — А мой Сидякин полная противоположность отцу! Революционер, сидел в тюрьме и в пандан ко всему занимает большой пост!
— Што приготофляйть герр директор?
— Он все ест. Любимое его блюдо — свиные котлеты.
— В кооператиф сфиной котлет нет! — грустно сказала Амалия Карловна и вдруг, вскочив со стула, запела: — Mein Gott! Mein Gott! Мы будем резать для директор наш «Король»!
2. ДРУЗЬЯ — ПРИЯТЕЛИ
Мирон Миронович перелистал записную книжку, подсчитал, сколько истрачено денег, и метнул книжку через всю комнату в угол: лучше проглотить бы три тысячи раскаленных углей, чем впустую израсходовать три тысячи рублей. Он стоял у раскрытого окна, видел тупой блеск солнца, густую ржавчину моря и вдали под парусами белобрюхий ялик, как чайка, ныряющий в двугорбых волнах. Мирон Миронович тер подушечкой большого пальца пробивающиеся на темени волосы, думал, что вот также в последние годы нырял он, минуя рифы законов и мели банкротства. Теперь он перекувырнулся, налетел на проклятую скалу «Фрайфельд», и шел ко дну, топя вместе с собой драгоценный груз — Москоопхлеб. Мирон Миронович расставил ноги, присосавшись сквозь подошвы пальцами к полу, поднял перед собой кулаки и потряс ими, вложив в это движение ярость и бессилие: