— Это безусловно надо! — скромно согласился Мирон Миронович. — Да, ведь кому сказать! Сам знаешь: до царя далеко, а до бога высоко! — и он махнул рукой.
— Нельзя щадить кулака! — грозно проговорил Сидякин.
— Прости ты меня, балду! Думал, что ты тоже за нехристей!
— Я за генеральную линию партии! Мы отрубим кровавую лапу контрреволюции!
— И правильное дело: поотрубали бы некрещеные лапы, вздохнул бы православный народ!
— Гм! — откашлялся в нос Сидякин и проглотил харкотину. — Вы недооцениваете силы врага! Ваше желание напоминает мне автора одной книги. Эту книгу я достал в библиотеке графа. Титульный лист вырван, и я не знаю названия! По всем признакам автор — старый черносотенец, но в данном случае это не имеет прямого отношения к делу!
— Слушаю! — встрепенулся Мирон Миронович.
— Автор дает ударный план уничтожения нацменьшинств. Чтоб изолировать страну от этих примазавшихся к республике, он настаивает на продаже всего трудоспособного населения англичанам, которые используют нацменьшинства в качестве рабочей силы на плантациях. Нетрудоспособных мужчин он предлагает оскопить, женщин отдать в пубдом, а стариков и детей перебить!
— Вот это всем планам план! — воскликнул Мирон Миронович, задыхаясь от радости. — Сколько местов бы освободилось! Сколько поставок бы перепало православным! А жилплощади! А мебели! Да если б советская власть об этом заикнулась, мы б свечи за здравие батюшки Калинина ставили! Вот тебе крест, товарищ Сидякин! — и Мирон Миронович трижды перекрестился.
— Разделяю восторг, — снисходительно заявил уполномоченный, — но не приемлю тактику. В каждом плане должен быть строго классовый подход. Для нацменьшинств я разработал особый проект.
— Мам… — вымолвил было Миром Миронович и осекся.
— Я исхожу из следующей установки. В нашей стране большинство русских, в партии тоже большинство русских. Логика фактов говорит, что все командные высоты должны быть заняты русскими коммунистами и преданными революции русскими беспартийными…
— Мамочка! — блаженным голосом взвизгнул Миром Миронович и полез целоваться с Сидякиным. — Душу ты мне растопил, как воск!
Мирон Миронович опустился на стул, ощущая в груди легкость и сладость, которую он испытывал при богослужении в страстную субботу. Сидякин стоял у кровати, думал, что сболтнул лишнее и, хотя хорошо знал физиономию Мирона Мироновича, пристально вглядывался в нее. Крупные черты лица, мясистые губы Мирона Мироновича говорили о добродушии, но заплывшие жирком беспокойные глаза и егозливая улыбка выдавали лукавство и притворство. Сидякин представил себе, как член правления Москоопхлеба явится в Госхлебторг, начнет говорить «на ты», по-приятельски предлагать зерно, просить отсрочек и льгот. Сидякин ощутил, что ступни его наливаются свинцом, и, как водолаз на дне моря, он, еле поднимая ноги, добрался до дивана.
— Жарко! — сказал Сидякин, и по спине его покатились холодные горошины пота.
— Есть малость! — подтвердил Мирон Миронович.
— А я пошутил!
— Хе-хе! Днем — жара, а ночью — мороз!
— Я не о жаре! Я о нашем разговоре! В нашей рабоче-крестьянской республике все национальности равны!
Мирон Миронович разинул рот, словно уполномоченный встал перед ним вверх ногами.
— За что обижаешь, товарищ Сидякин? — сказал он и умоляюще протянул к нему руки: — Иль за Иуду принял?
— Я боюсь быть неправильно истолкованным!
— Отвали мне сейчас тысячу и вели повторить, ей-богу, ничего не помню! В голове от своих забот осточертело! — Мирон Миронович подсел к уполномоченному и положил ему руку на колено. — Дело наше страдает!
— Наше? — переспросил Сидякан, желая, но не решаясь сбросить с колена руку Мирона Мироновича.
— Мои векселечки горят, а твоя пшеничка плачет!
Мирон Миронович опустил плечи, стал подергивать кисточками пояска, словно собираясь об’ясниться в любви. Сидякин глубоко засунул руки в карманы брюк, встал и, подрыгивая правой ляжкой, отчеканил:
— Без продажи пшеницы ваша просьба не будет удовлетворена! Считаю излишним разговоры на эту тему!
— Правильно говоришь! — согласился Мирон Миронович, и в голосе его задрожала желчная нотка. — Я просадил уйму денег, потерял месяц времени, страдал желудком…
— Это меня не касается! — прервал его Сидякин. — Госторгу нужна пшеница. Завтра я начинаю приемку в Об’единенном рабочем кооперативе.
— Вот и ладно! — воскликнул Мирон Миронович. — Ты будешь говорить с Трушиным и можешь сделать мне одолженьице!