На пороге дома Трушина встретила Амалия Карловна, и, покраснев, ввела его в дом. На столе мурлыкал самовар, от него стеклянными ручьями разбегались с вензелем «Г. ф.-Р.» стаканы — хранители фамильной славы Генриха фон-Руденкампф. Посредине на подносике стояли на часах синие, красные и зеленые вазочки, в каждой вазочке был особый сорт варенья и серебряная ложка. За вазочками веером развернулись коробки с конфектами, а в центре веера, как старомодницы в кринолинах, кокетничали обернутые снежными салфетками толстушка — бутылка рома и худышка — бутылка коньяка.
Сидякин мысленно посмеивался над провинциальным кооператором, который все еще носит одежду эпохи военного коммунизма и, наверно, с подобострастием относится к товарищам из центра.
— Приветствую вас, товарищ! — сказал уполномоченный и протянул Трушину руку.
Граф, приглашенный в гости для полного мира, поднял венский стул и понес его Трушину, как шоколадный бисквитный пирог:
— Честь имею!
Трушин допускал, что уполномоченный Госхлебторга не нашел номера в гостинице, снял комнату у Перешивкина и вызвал к себе его, представителя местного кооператива. Правда, такой вызов на частную квартиру отдавал комчванством, но теперь, при виде всех сидящих, которые, за исключением Ирмы, были ему знакомы, Трушин недоумевал…
— Один стакан шай! — предложила ему Амалия Карловна.
— Чаек по-московскому — первое дело! — поддержал ее Мирон Миронович, усаживая Трушина. — Чай пить не сапоги точать!
Взяв вазу с печеньем, Амалия Карловна протянула ее Трушину, но он отстранил от себя вазу, отставил стакан и отодвинул выросшую перед ним бутылку рома. (Мирон Миронович с изумлением заметил, что эти вещи убегали от пальцев Трушина, а стакан в серебряной подставке сам скользнул на трех ножках, вильнув торчащей ложкой, как рыба хвостом.)
— Мой отец сапожничал! — ответил Трушин, поблагодарив за предложенный чай. — Он часто мне говорил: «Пить чай пей, да смотри, чтоб тебя хозяин из сапог не обул в лапти!» — и Трушин остановил взгляд на Сидякине. — Я полагаю: когда приглашают на совещание, то начинают с него, а не с чая!
— Зачем дело стало? — подхватил Мирон Миронович и тоже посмотрел на Сидякина. — Лиха беда начало!
— Слово предоставляется товарищу Миронову! — произнес Сидякин и поправил очки. — Товарищ Перешивкин, возьмите на себя обязанности секретаря!
— Вопрос некоторым образом государственный! — начал Мирон Миронович, накладывая себе кизилевого варенья. — Москоопхлеб обязан одному госоргану поставить пшеничку. Это уж я в свое время, как будто, докладывал! — неожиданно обратился он к Трушину, но Трушин, отрицая, покачал головой. — Так вот! Отправились мы в еврейские колонии и, конечно, наскочили на кулаков! Спервоначала-то они запели: мы — за советскую власть, мы — народ сознательный, и то и се! А как до дела дошло, они нам такую цену наддали, что мы шапку в охапку, да давай бог ноги!
— В какой колонии вы были? — спросил Трушин.
— В этой… как ее?.. «Фрифильте»!
— В «Фрайфельде», — поправил его Трушин, и голос его стал жестким. — Так это были вы! Вчера утром колонисты «Фрайфельда» сдавали пшеницу и все мне рассказали! Вы предлагали любые условия, а они отказались! У вас скверная память!
— Я, конечно, не обижаюсь! — проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что начал не с того конца. — Евреи фараона обманули, а не то что нас, грешных! Небось, там не один Пеккер пшеницей спекулирует!
— Вы не рассчитывайте на этого местечкового нэпмана! «Фрайфельд» организует колхоз, и Пеккер по общему решению остался за бортом!
— До чего ты доверчивый человек, товарищ Трушин! — с сожалением продолжал Мирон Миронович, поглядывая на Сидякина. — Сам говоришь, что Пеккер — нэпман. А уж этот не чета нашему русскому. Он со своими еврейскими штучками не то что в колхоз, — в совнарком пролезет!
— Не вам бы это говорить! — остановил его Трушин, отодвигаясь от стола. — Этими штучками вы владеете в полной мере. Вы-то пролезли в кооператив «Москоопхлеб».
— Я состою в членах профсоюза с тысяча девятьсот двадцать третьего года!
— Вот видите, и в профсоюз пролезли!
Мирон Миронович потянул сквозь стиснутые зубы воздух, сердце царапнулось, скрипнув, как ржавое перо, он выхлебнул полстакана чая и со свистом перевел дыхание.
Посмотрев на Мирона Мироновича из-под очков, Сидякин выпрямился и, пощипывая правую бакенбарду, принял ту позу, в которой его видели подчиненные в Госхлебторге.