О том, как наутро они начинали копать землянки в промерзшей на многие метры земле. Страшное было время, что и говорить.
И все же жажда крови и политических выводов, которой томился редактор маленькой газеты, настораживала. Мне хотелось рассказать обо всем по-другому — как-то по-человечески, что ли…
Ведь корейцы, подавшиеся на русский Дальний Восток в поисках лучшей доли, оказались игрушкой не только в руках великого советского инквизитора — они стали заложниками истории.
Да, советский диктатор страдал шпиономанией. Да, при рубке леса он не жалел щепок. Но в период подготовки к войне с Японией, в период, когда Корея была не самостоятельной страной, а японским генерал-губернаторством, — чем еще, как не подрывной силой в тылу, могли ощущаться эти многочисленные дальневосточные колонии корейцев — скученно живущих, плохо говорящих по-русски, варящихся в своей среде эмигрантов? Разбирались с этими потенциальными шпионами, конечно, по законам, далеким от цивилизованных (хотя вряд ли цивилизованнее выглядит, например, принятое примерно в то же самое время решение Рузвельта об отправке в лагеря всех американцев японского происхождения). Но ведь и с коренным населением России власти в те годы обращались не гуманнее. Таким же заложником истории стал мой прадед, белогвардейский офицер, разлученный с семьей, вынужденный окончить свою жизнь в эмигрантских скитаниях. Ему не повезло — в гражданской войне победила не его сторона, и он автоматически превратился во врага новой власти. Так же не повезло и нашим корейцам — перебежали они не на самую ласковую землю и не в самые удачные годы.
Понятно, что такая трактовка событий не устроила моего редактора. От меня требовались тона куда более пафосные — острое политическое разоблачение, гневный плач по утраченной культуре, резкий протест по поводу разрушения системы национального корейского образования в СССР… Но что-то в моей душе противилось такой установке. В простенькую разоблачительную схему (закрытие национальных газет и школ = подавление национального самосознания, насильственная ассимиляция = трагедия народа) не укладывалось слишком многое. Да, сталинские соколы переселили корейцев в отвратительные материальные условия, заставили начать жизнь практически с нуля. Но это случилось в 1937 году, когда в лагерях и ссылках страдали люди самых разных национальностей. А потом жизнь продолжалась.
И не все в той жизни виделось мне безоговорочно плохим в отношении советских корейцев.
Начать хотя бы с образования. Большинство корейских эмигрантов в момент перехода к нам были беднейшими крестьянами — они и бежали-то в Россию от безземелья и беспросветной нищеты. Естественно, эти люди были неграмотными. Их дети смогли не просто выучиться читать — в советское время по уровню высшего образования корейцы были то ли на первом, то ли на втором месте среди народов СССР. Что же касается сугубо национального образования корейцев, то тут мне вспоминался один немаловажный факт. В 1980-е годы на корейском отделении востфака Дальневосточного государственного университета, где я училась, практически не было советских корейцев — они, приходя на факультет, выбирали исключительно японский или китайский язык, хотя идти на корейский их всячески уговаривали при поступлении.
По уровню доходов на общем советском фоне корейцы тоже всегда смотрелись весьма неплохо. Я жила в 80-х годах на Дальнем Востоке и хорошо помню, что у многих корейцев в те годы были свои богатые дома и машины, корейская молодежь в массе своей всегда была хорошо одета. Конечно, золотой дождь на этих людей не проливался — Россия и сама по себе не самая богатая и благополучная страна. Но все-таки корейцы в среднем были заметно более обеспеченны, чем многие другие народы СССР. А с людьми, которые крепко стоят на ногах, нельзя не считаться даже при социализме. Возможно, завистливые реплики за спиной им слышать и приходилось, но уж страдальцами, жертвами наши корейцы никогда мне лично не казались. Конечно, я, русская, не могу достоверно свидетельствовать, как внутренне они ощущали себя, страдали ли от проявлений расизма со стороны окружающих. И тем не менее замечу, что если в детстве и юности мне приходилось сталкиваться, например, с проявлениями бытового антисемитизма, то о корейцах я никогда не слышала ничего плохого. Отец всегда одобрительно говорил, что таких трудяг, как корейцы, надо поискать. Мама — заядлая любительница-огородница, отреагировала на мое поступление на корейское отделение Дальневосточного университета полушутливой фразой: «Ну, теперь за корейца замуж выйдешь, научишь меня, как хорошие арбузы выращивать»… Правда, стоит отметить, что я жила в детстве в многонациональной Сибири, где бытовой расизм всегда был на порядок слабее, чем в Центральной России. Но и в столице, по моим наблюдениям, отношение к корейцам не было плохим. Стоит вспомнить хотя бы популярность у русской интеллигенции прозы Анатолия Кима, корейца по национальности, который хотя и пишет на русском языке, но известность в советское время получил благодаря именно дальневосточным мотивам в своем творчестве.