Так вот, Хенкин приехал с фронта и стал нас агитировать: «Сидите тут, терпите. А жизнь-то там! В лесу тихо, мирно, слушают, угощают». И мы поехали. 13 сентября, бригада № 13, 13 человек с 13 рублями суточных... От Театра сатиры нас было четверо: Рудин, Корф, Холодов и я, остальные из цирка, из Театра Станиславского и Немировича-Данченко два певца, директор ЦДРИ и пианист (причем пианист совершенно напрасно поехал, так как пианино не было, а он при бомбежке погиб). Прибыли мы в 16-ю армию Рокоссовского. Поставили два грузовика – наша импровизированная сцена. Выступали в лесу. И действительно, до второго октября было тихо. А второго вдруг появились самолеты, а третьего нам из штаба сказали: «Кое-где просочились немецкие танки. Хотите, мы отправим вас домой? Или в 20 армию, в тыл?» Мы молчали. Я лично до того трусихой была, что на фронт-то через силу поехала. Конечно, я домой хотела. А Корф, самый старейший из нас, самый мудрый, заслуженный, говорит: «Неудобно как-то... Что ж мы уедем... Мы уж свой месяц доработаем и тогда поедем». И отправились в так называемый тыл. И вот ведь как бывает: мхатовцы повернули домой и хоть пешком, хоть ползком, но вернулись живы-здоровы. А нас в ту же ночь подняли в землянках, посадили в грузовики и повезли куда-то, вроде как домой. Но из кольца вырваться мы уже не смогли. Корф и Рудин погибли, Холодов был два раза ранен в ногу. Остальные растерялись во время обстрела.
В конце концов собралось нас человек пять: мы с Холодовым и трое из цирка – Макеев с женой и клоун Бугров. Вот тут-то опять в мою жизнь ворвался голод. Копали мерзлую картошку. Старушка, которая нас сначала приютила, теперь выгнала: «Надоели вы мне тут! Сидите у меня на шее! Нечем мне вас кормить, убирайтесь!» Пошли на другую квартиру. А когда вывесили объявление о всеобщей регистрации в управе, мы решили сказать, что работаем артистами – есть же театр в городе. Можно и с концертами выступать, хоть что-нибудь заработаем. Зарегистрировались. На следующий день пришел немец русского происхождения – из тех, кто уехал сразу после революции – и предложил показаться ему, представить возможный репертуар. Мы говорим, что нам и надеть-то нечего. «У нас здесь склады есть. Мы дадим вам записку, берите, что найдете». Пошли мы на склад, а там уже кроме марли ничего нет. Я себе подобрала какие-то трехкопеечные босоножки, Валя Макеева помогла сшить из марли бальные платья. Случайно встретили в Вязьме танцевальную пару Платоновых, которая тоже с бригадой попала в окружение. Вместе с ними сделали небольшую концертную программу. Я пела французскую песенку, которую исполнял Мартинсон в «Артистах варьете», Макеев играл на гитаре. А Холодов был страшно цепким к языкам, поэтому он немецкий уже почти освоил и вел у нас конферанс. Выспрашивал, какие у них шутки, выяснял особенности их юмора. Под конец мы все хором пели «Волга-Волга, мать родная» – эту песню они знали. Посмотрели нас и разрешили выступать.
– Все-таки немцы отнеслись к вам доброжелательно?
– Да. Со временем мы даже подружились. Они приходили к нам в гости, сочувствовали. Эти немцы были прекрасны. Это были первые немцы, которые шли воевать, красивые, высокие. Один из них как-то показал нам портрет Ленина – дескать, он партийный, но скрывает. Приносили хлеб, какие-то продукты. Вскоре весь этот цвет погиб, остались хлюпики.
В конце концов, к нам присоединился немец-артист, знаменитейший берлинский конферансье Вернер Финк, взял над нами шефство. Его призвали в армию и самым откровенным способом пользовались его популярностью: достать бензин, боеприпасы и так далее. Отказать ему никто не мог – как наш Хенкин. Этот Вернер Финк съездил в Берлин, привез мне концертное платье, Вале Макеевой – аккордеон и ксилофон, Макееву – саксофон. А клоун Бугров был у нас за аккомпаниатора – сидел за роялем. Ну и примкнувшая к нам балетная пара. Такая у нас сколотилась бригада. С Финком было хорошо. Он устроил нам паек, и раз в день мы получали пищу. Выступали и в русском театре для русской публики, получали русские деньги. Купили теплую одежду. Потом Финк уехал в Берлин и не вернулся. Мы решили, что его арестовали, так как он ничего и никого не боялся, болтал что хотел и ругал Гитлера. Мы попали к другому немцу, который уже смотрел на нас, как на рабов. Началась муштра. И погнали нас в Смоленск, затем в Могилев, в Гомель, в Барановичи, а потом все дальше и дальше до самой Германии. Там нас устроили в учреждение под названием «Винета», где работали все иностранные артисты, выступая перед своими соотечественниками. Нам дали небольшой джаз-оркестр. Я и Холодов делали вдвоем всю программу для наших военнопленных, которые были расселены в небольших городах и работали по хозяйству на владельцев земель. Война шла к концу.
И в конце войны на Холодова кто-то все-таки донес, что он еврей. Его пришли арестовывать. К тому времени мы с ним были уже, по сути, мужем и женой. На все мои вопросы отвечали: «Не ждите, он не вернется». Я тут же начала бешено действовать: одну свою знакомую русскую девушку, очень хорошенькую, говорящую по-немецки, попросила мне помочь разузнать, где он, что может сделать для него жена. Наконец выяснили, что Холодов в больнице. А попал он туда, потому что был жестоко избит, избит до полусмерти, до неузнаваемости. Начала подавать бесконечные петиции, пыталась убедить их, что Холодов русский, просто он был прооперирован в детстве, что он по происхождению ростовский донской казак. Этой же версии придерживался и Холодов – мы ее заучили еще в Вязьме. В конце концов мы привели двух так называемых свидетелей – одну старую актрису из Смоленска и эстрадника из Москвы Гарро (все почему-то в Берлин попали). Они засвидетельствовали, что знали деда и бабку Холодова, его родителей, что он самый настоящий донской казак – слава Богу, у немцев смутное представление о казачестве! И в апреле 45-го его все-таки выпустили.
– Это же самое настоящее чудо! Сколько сил надо было приложить для того, чтобы такое случилось! А как вы встретили Победу?
– Победу я встретила в Польше, в вонючем подвале. Мы уже ехали в грузовике по направлению к нашей границе. На ночь мы остановились в каком-то польском городе, и вдруг повсюду началась стрельба. Я, конечно, побежала в подвал. Любопытный Холодов пошел посмотреть, в чем дело. Вернулся: «Выходи! Это наши палят в воздух. Победа!» Так закончилась война. И вы думаете, нас отпустили домой? Нет. Мы должны были обслуживать своим искусством тех, кто возвращался в Россию. Пока они ожидали транспорт, пока их допрашивали – где были, что делали, – мы давали концерты. Так и просидели в Загане до ноября. Уезжая, получили премии: Холодов – пианино, а я – аккордеон. Правда, пианино пришлось отдать в Бресте какому-то начальнику, чтобы он нас посадил в вагон, так как сесть в поезд было невозможно – ехали на крышах.
Приехали в Москву, сразу пришли в Театр сатиры. Труппа была в Иркутске. Нас приняли замечательно: «Слава Богу, вы вернулись! Что же вы пережили! Подождите работать – мы вас на курорт отправим, отдохнете». На следующий день нас арестовали.
– За измену Родине?
– Трудно было понять... Следователь говорит стереотипную фразу: «Ну, расскажите о ваших преступлениях». Каких преступлениях? О чем он? Что я могла в плену сделать? Я же не героиня. Партизан искать? Я не знаю, где они могли быть. Ни одного партизана в глаза не видела. Кушать мне как-то надо было, у меня есть профессия, вот я этой профессией и занималась, чтобы не умереть с голоду. Так я и отвечала на допросах: «Если виновата, значит виновата» – тихо, мирно себя вела, во всем с ними соглашалась. Суда не было, была тройка. Приговорили к четырем годам – самый маленький срок. Все так и говорили – значит, ни за что. А Холодову дали пять лет, потому что ершился: «Как же вам не стыдно? Я столько вытерпел! Меня били!» Ему в ответ: «Но ведь отпустили же? Милый, так просто не отпускают! Не может быть, чтобы тебя не завербовали». Ну и докричался до того, что получил лишний год.
Конфискации имущества у меня не было. Одному из тех, кто проводил в моей квартире обыск, приглянулся мой аккордеон, и он в надежде на конфискацию его забрал. Теперь же, когда меня привезли на вокзал для отправки на этап, этот человек прибежал к поезду и притащил мой аккордеон. Поехали. Кормили только селедкой с хлебом – так почему-то было принято. В Вологде посадили в пересыльную тюрьму, набили нами большие пустые комнаты. Воровки тут же украли у меня еду и теплую одежду, остался только аккордеон. Увидев его, начальство обрадовалось: «Будешь для нас играть!» – «Но я не умею. Я только на рояле играю». – «Ничего-ничего, все наши музыканты такие!» Так и оставили меня в этом маленьком лагере, отправили на общие работы – вытаскивать на берег огромные бревна, которые приплывали по реке. После такого непривычного времяпрепровождения я приходила и падала без сил. Но одна женщина-врач устроила меня в санчасть медсестрой – все-таки полегче. Научила выписывать по-латыни лекарства, ставить клизмы и даже делать подкожные впрыскивания.