Нина расплакалась.
Когда старуха узнала все, морщины на ее лице затвердели.
Каждый шаг сюда отдавался болью. Она шла, отбросив гордость, накопленные годами убеждения, шла, крепко, как знамя, стиснув зонтик. Она подготовила себя ко всему… Оказывается, не ко всему.
— Вы не должны избегать его, — наконец сказала мать.
…Старуха вздыхает и тут же вздрагивает: заметила, что Нина проснулась. Она строго поджимает губы, говорит:
— Ты во сне кричала, и я пришла.
— А наяву мне хорошо. — Темно-карие глаза светлеют, будто кофе разбавили молоком.
Старуха любит, когда Нина улыбается.
Но стоило Нине остаться одной, как улыбка исчезла.
Еще полгода назад она не поверила бы, что сможет ежедневно спать днем по три-четыре часа. Теперь это — необходимость.
Сейчас идут уроки второй смены. Звонок, ребячий гомон, учительская — и опять притихший класс. Как любила Нина эту тишину пораженного воображения, в которой умирал Болконский, трубил в рог Руслан, мчались в Сибирь русские женщины, полз по жизни Иудушка Головлев, метался среди масок Арбенин, пожирал осетра Собакевич, гремел гром над Катериной… Как бывала счастлива она после таких уроков с ожившей тишиной!
Из ванны, булькая, вытекала вода. Из схваченного кафелем зеркала на Нину смотрела темноглазая блондинка с блеклыми сосками грудей, не знавших материнства, узкими покатыми плечами, едва намеченными округлостями живота и бедер — вся какая-то ненастоящая, как кипарисы в институтском городке. И ненастоящим было пребывание этой женщины среди реальных людей, предметов, звуков.
На журнальном столике стакан с апельсиновым соком.
Это для нее. Апельсины в мае так же нелепы, как ее теперешняя жизнь с «мертвым часом», с усталостью после самой кратковременной прогулки. Апельсины в мае — это для нее.
Час или два просидела она в кресле? Может быть, и больше, гардины на балконных дверях совсем потемнели.
На лестнице шаги. Наконец-то. Их еле слышно, но она еще ни разу не ошиблась.
Илья Борисович вдавливает кнопку звонка со смешанным чувством радости и страха. Он знает, сейчас откроется дверь, и будет Нина. Он уверен в этом. И каждый раз одна и та же бредовая мысль: откроется дверь, а Нины не будет и никогда не было, и…
Они долго стоят обнявшись.
— Как ты сегодня? — спрашивает Креймер.
— Хорошо.
Она не кривит душой. Теперь, когда он рядом, все пережитое за день лишь маячит в сознании полузабытым сном.
— Ты мог бы прийти пораньше, — ворчит старуха, накрывая на стол.
— А что сегодня у тебя? — спрашивает Нина, радостно отмечая, что Илья с нетерпением ждал этого вопроса. Все-таки удалось отучить его думать о ней, как о тяжелобольной, с которой нельзя говорить, не взвесив предварительно последствий откровенности. А ей хотелось быть для него кем угодно, только не пациенткой.
— Опухоли у Боба совсем не прощупываются.
«Выходит, опять неудача? Чем же он доволен?» — думает Нина.
Илья Борисович понял ее недоумение, улыбнулся:
— В науке иногда, как в детективе, уважаемый филолог. Если загадки начинают громоздиться, нарушая всякую логику, — конец на следующей странице.
Диме Маленькому совсем не до шуток. Самой большой загадкой для него сделался собственный организм. Боли исчезли вернулся студенческий аппетит и… вообще какая-то чертовщина…
Перечитав записанное, Дима захлопнул черную тетрадь.
В деловитом изложении все это выглядит очень бледно. Записать бы прямо: «Я испытываю такое чувство, будто кто-то за шиворот вытащил меня из гроба и послал в киоск за газетами».
Уже поздно. Ехать домой не на чем, и все равно сегодня не заснуть.
Дима накидывает плащ. Ему захотелось еще раз взглянуть на Боба.
В дежурке он с удовольствием, вслух читает последнюю запись в «истории болезни»: «температура — 37, роэ — норма, резко увеличен апптетит».
— Боюсь, ваша обезьяна скоро поужинает мною, — шутит ветеринар.
— И получит премию за рациональное сокращение штатов, — острит Маленький.
Боб гортанно приветствует его появление.
— Допустим, — ответил Дима, пожимая шершавую, как наждак, ладонь.
— Вот что, друг мой волосатый, нам с тобой здорово повезло. Это факт. Иначе плакали по нас джунгли.
Боб шлепнулся на спину, задрыгал всеми четырьмя.
— Тебе не верится? Мне тоже. Ну, ну, не очень расходись. Обезьянья старость с внучатами нам еще не обеспечена. Окончательно я узнаю об этом в Москве.
Дима закурил, и Боб, морщась, отковылял в угол.
— А главное, из вашей хоп-компании уже давно не получается двуногих. Как ни оскорбительно для тебя, но мне приходится иметь в виду и это. — Дима поймал брошенный в него финик и подумал, что ему все-таки очень хочется дожить до этой самой обезьяньей старости.