«То есть, как это — глядя? — подумал Дима. Стекла третий день ослеплены неаккуратной побелкой. Значит, вот уже полчаса шеф стоит, как изваяние, все равно, что носом к стене…» Белинскому пришлось повторить, что ход сделан. Креймеру пришлось обернуться — биотоки основательно пробуравили его затылок.
Дима поспешно склонился к доске. Теперь он знал, что именно творится с Богом.
— Мат в два хода. Ты играешь сегодня, как сын турецкого подданного, — констатировал Белинский.
Он задержался и, переминаясь с ноги на ногу, неестественно громко спросил:
— Скажите, профессор, что вы собираетесь делать с А-гранулами?
У Димы перехватило дыхание.
— А что бы вы хотели? — после паузы ответил Илья Борисович.
Белинский хотел очень многого, а для начала — получить А-гранулы хотя бы для самых тяжелых своих пациентов. Он не знал, на какую просьбу стоит решиться, и поэтому продолжал молча топтать ногами пол.
— Тебя, наверное, больные ждут, — делая страшные глаза, сказал Дима.
Но Белинский уже решился на ограниченную просьбу, и Диме пришлось вытолкнуть его в коридор.
— Так вот зачем ты притащился сюда, несчастный?! А не пришла в твою сентиментальную голову мысль, что этих А-гранул у нас кот наплакал? Или ты вообразил, что ради твоего душевного равновесия мы должны спасти одного больного и потом любоваться, как мрут миллионы?
Они уже давно отошли от корпуса, а Дима все не мог успокоиться.
— Бог и так сам не свой, а ты своим дурацким вопросом все равно, что нож в спину ему сунул, — уже тише сказал он. — «Человек привыкает ко всему» — неверная поговорка. На то он и человек, чтобы быть выше привыкания. Смириться можно со многим, но только не с мыслью о смерти.
Уже две недели Илья Борисович играл в прятки с самим собой. Он не мог расстаться с А-гранулами и в то же время знал, что Нина их все равно не получит. Он не мог приступить к запланированному эксперименту, пока там, в палате, умирает его человечество, крупное, с топкими волосами.
У Димы Маленького была слабость: он не выносил чужих страданий. Поэтому он не ходил к Нине, поэтому избегал Бога. В отсутствие Креймера он слонялся по лаборатории, где все было по-прежнему и… уже не могло быть прежним. Когда Бог приходил, Диме казалось, что его собственный здоровый вид уж сам по себе, — оскорбление.
Видно, Креймер опять провел бессонную почь. Веки красные, вспухшие.
Дима его не расспрашивал. Люди умудряются следовать правилам хорошего тона в любых ситуациях. Дима не умел.
Он просто исчез.
Боб качался на веревочной лестнице. Маленький без обычного приветствия присел на скамейку.
Боб радостно подбежал к нему.
— Какого черта я выздоровел?!
«Почти человек» гармошкой сморщил физиономую. «Что-то ты темнишь сегодня, двуногий…» — словно хотел сказать он.
— Знаешь, кто я теперь такой? — Дима ткнул себя в грудь и с отвращением по складам ответил — Фи-лан-троп. Обжираюсь жизнью и призываю к жертвам…
— И какую же чушь нес я когда-то Нине про общечеловеческую трагедию. А ведь люди, Боб, только рождаются одинаково, а живут, любят и умирают каждый по-своему… И, знаешь, по-моему, не стоит кричать о великой загадке рака, вот мы уж добрались до него, а рано или поздно его разберут по косточкам. Только Человек — единственная и вечная загадка самой жизни… Но уж этого тебе, Боб, не понять…
Рафаил Бахтамов
Две тысячи золотых пиастров
Памяти Александра Грина —
человека, писателя и фантаста.
Который день ему мерещилась шапка. Он чувствовал теплое прикосновение меха, чуть натертую кожу у подбородкатам, где завязывается тесемка. В груди было сухо и жестко.
Голова с трудом поворачивалась на худой после сыпняка шее.
Лежать в кровати он не мог. Ни кровати, ни дома не было. Ночевал он где придется, у случайных, полузнакомых людей. Да и время было не такое, чтобы лежать. Шла война, третий год революции.
Он достал из кармана пачку смятых кредиток. Пальцы не хотели гнуться, дрожали. Пересчитав, спрятал поглубже.
Знал за собой эту манеру: аккуратно считать, а тратить как попало, не считая.
Он плохо запоминал цены, даже когда они были. А теперь цены вроде погоды. Дождь и Антанта, снег и белополяки — все смешалось. Карусель.
По-новому рынок звался толкучкой. Так йно и было: покупали мало, больше толкались.
Медведь, изъеденное молью ресторанное чучело, протягивал неизвестно кому медное блюдо. Раньше бросали туда визитные карточки, а сейчас… На бурой медвежьей шее фанерка и-крупно, чернильным карандашом, цена. В глазах — красных бусинках — грусть. Будто обидно ему и жаль чегото… Рядом хозяин в тулупе. Фигура медвежья, а лица не видно — не продается.