Сжав вязанными варежками плетеную клетку, охает старушка. В клетке желтый комок — канарейка. Бледная старушка, худая. Есть нечего. А во взгляде не голод, тоска. Канарейке нечего есть, потому и продается.
Баба, пудов на пять, ей и в телогрейке не холодно — торгует пирожками с требухой. Торгует с оглядкой. Пирожки по нынешним временам-сокровище, товар. Оплывшие глазки буравят проходящих. Вор? Или чека, не приведи господи…
Пирожки идут нарасхват. Бывало, конечно, потравится человек, помрет. Так из теперешних покупателей никто еще не помер. А что люди, говорят, помирали…
Шапка попалась большая, теплая. Чудесная шапка. И недорого. Денег хватило и даже остались. На махорку — мало.
На пирожок?
Ноги, нетвердо ступая, вели его назад, к бабе с роскошными пирожками с требухой. Он пробирался сквозь толпу Шишковых шлемов и модных шляпок, потрепанных шинелей и котиковых манто. Вырвался из людской гущи и сразу налетел на мальчишку — слишком щуплого, чтобы его заметить. Мальчишка испуганно шарахнулся в сторону. Вместе с ним шарахнулась, подпрыгивая, разноцветная стая. Воздушные шарики. Они скакали мячиками, рвались в небо.
Грубо ракрашенные, но веселые, беззаботные, чужие здесь, на базарной толкучке.
— Можно купить?
Мальчишка недоверчиво вскинул глаза. Хотел усмехнуться в ответ. Не получилось. Двадцатый год — голод, холод, война. Какие, к черту, шарики… Покупатель смотрл серьезно.
Сговорились легко. Стопка бумажек перешла в ладонь поменьше. Тонкую нитку перемотали с пальца на палец.
Мальчишка, не прощаясь, юркнул в толпу, где все еще стояла гранитно-неподвижная баба.
Взрослый пошел прочь. Подальше от роскошных пирожков с требухой. Усилием воли заставил себя не обернуться.
Улицы были пустынны. Затянутые тонкой корочкой хрустящего льда, размытого весенними лужами, серые от грязного, водянистого снега, они уходили прямо в небо. Туда, где толкались низкие, похожие на чудовищ облака, — искали путь к морю.
Выждав момент, в просвет между облаками юркнуло солнце. В нем не было ни буйства, ни настоящей дерзости. Робкое, оно косыми лучами тыкалось в снег, и, рыхлый, набухший, он нехотя таял: то ли от тепла, то ли от старости. Какникак шел март.
Но то, что лезло из-под снега, было еще грязнее, еще безотраднее. Много лезло всякой дряни: истлевших тряпок, лошадиных костей, какого-то непонятного унылого хлама. Только остатков съестного не было — даже картофельной шелухи. Витрины магазинов зияли рваными краями разбитых стекол. Фанера и тряпки сменили стекла в квартирах. Кому нужен свет без тепла?..
Не слишком часто, но настойчиво в витринах повторялись плакаты. Красноармеец в буденовке, с винтовкой, примкнут штык: «Долой интервентов!» Рабочий и крестьянка с худыми от голода лицами: «Да здравствует власть Советов!».
К открытым магазинам — в этом городе магазинов они попадались теперь реже, чем плакаты — извилистыми линиями тянулись очереди. Они были страшны не длиной, а глухим, неживым молчанием.
Шарик привлекал внимание.
— Что это, господи! Совсем с ума посходили, — прошептала старуха и мелко-мелко перекрестилась.
— Чертовщина какая-то! — выругался блондин в пенсне.
Прошел отряд рабочих с винтовками. Командир — великан в кожанке, на боку маузер — покачал головой: «Не в cебе человек». Командир курил на ходу. Дыма не было видно, запах на таком расстоянии не ощущался. Но от одного вида козьей ножки пересохли губы. Дым серый, сизый, сиреневый — плыл перед глазами.
Он прислонился к стене. Ни есть, ни идти, ни думать — ничего не хотелось. Только курить.
— Курить, — сказал он вслух.
— Курить? Пожалуйста, — щелкнул портсигар.
Он не открыл глаз. Галлюцинация.
Голос повторил: — Пожалуйста.
Круглые добродушные щеки, большой — картофелиной нос.
Из распахнутых створок портсигара лезли в глазя невиданно толстые папиросы. Он протянул руку. Небрежным движением человек отвел портсигар. Рука повисла.
— Хотите товарообман: папиросу на шарик, — услышал он булькающий голос. — По нынешним временам сделка выгодная. Особо для того, кто воевал за советскую власть. И теперь тянет руку, как нищий…
Рука отдернулась.
— Вы подонок, — слова выговаривались с трудом.
Багровая физиономия нестерпимо резала глаза. Он шагнул вперед. Но еще раньше человек отскочил и нырнул в узкий просвет переулка.