Ее звали Читра. Читра Радакришнан. Всю прошлую неделю я то и дело ловил себя на том, что произношу ее имя вслух — лишь потому, что мне нравится его звучание. Звучание это отчасти напоминало ее акцент — мягкий, певучий, лиричный. И она была красавицей, просто потрясающей — гораздо красивее тех женщин, которые, как мне прежде казалось, были в моем вкусе. Это было заметно даже на расстоянии. Высокая, грациозная, с карамельного цвета кожей и черными волосами, собранными на затылке в хвост. Глаза ее отливали кофе с молоком, а длинные пальцы с узкими кончиками были украшены ярко-алым маникюром и тоннами серебряных колец — даже на большом пальце было кольцо. Я никогда такого прежде не видел.
Я был с нею едва знаком, и, с тех пор как она появилась в команде, поговорить нам удалось лишь однажды, но слова, сказанные тогда, прошли сквозь меня, как электрический ток. И все же, сам не знаю почему, появление этой девушки толкнуло меня в головокружительный водоворот безрассудной страсти. В нашей большой группе были и другие женщины — правда, всего несколько, а до них были и еще другие. Причем, если судить беспристрастно, попадались и куда более красивые, но ни в одну из них я почему-то не втюрился.
Волей-неволей в голову приходила мысль о том, что немаловажную роль сыграло иностранное происхождение Читры. Возможно, тот факт, что она была родом из Индии, выделял ее на общем фоне, делал непохожей на других, а потому необыкновенной, исключительной. Возможно, было в Читре и еще кое-что особенное: несмотря на всю необыкновенную красоту, в ней чувствовалась какая-то нескладность, что-то неуловимо неуклюжее — немного неровная походка, особенная манера склонять голову во время разговора, выдававшая одновременно скромность и рассеянность.
Как бы там ни было, но я оказался далеко не единственным ее поклонником. Даже Ронни Нил, который так любил посетовать на необходимость сталкиваться каждый день с «цветными», не мог отвести глаз от Читры. Вот и тогда он встал со своего стула и подошел к ней — запросто.
Он обратился к девушке совершенно непринужденно, не смущаясь и не задумываясь. Я не слышал, о чем они говорят, уловить удалось лишь слова Ронни Нила: «Привет, крошка!», на которые Читра ответила улыбкой, как будто услышала комплимент.
Меня охватило приятное чувство негодования: приятное потому, во-первых, что оно было мне знакомо, а во-вторых, потому, что не имело никакого отношения к убийству, мысль о котором мне удалось затолкать в маленькую аккуратную ячейку где-то глубоко в подсознании. Я отлично понимал, почему Читра нравится Ронни Нилу: ведь она красавица. А ему этого достаточно. Но что приятного могла Читра найти в беседе с таким откровенным придурком, как Ронни, оказалось для меня загадкой. Сама она была человеком совершенно иного склада: об этом свидетельствовали и ее спокойная сдержанность, и скептические взгляды, которые она бросала на Игрока, и исходившая от нее волнами доброта, в то время как Ронни Нил, напротив, славился своим злонравием.
Я почти ничего не знал о ней, но уже свято верил в ее ум и проницательность. Однако нельзя было забывать, что она приехала из Индии. Конечно, она жила в Америке с одиннадцатилетнего возраста — об этом я узнал во время нашего короткого разговора, на который мне удалось ее вызвать с помощью разнообразных уловок субботним вечером, в прошлые выходные. Но родилась-то она в другой стране!
Английский Читра начала изучать еще до приезда в Штаты и говорила на нем очень неплохо, хотя явно воспринимала язык немного формально, как это обычно делают иностранцы: они как будто постоянно ждут подвоха, боятся оступиться; прежде чем сказать что-нибудь, им всякий раз приходится принимать решение и вспоминать законы грамматики.
Мне казалось, что, раз Читра — иностранка, она может не разглядеть ту гнойную, ублюдочную сердцевину, которая скрывается под обликом Ронни Нила. Белых голодранцев в Оттардинашпуре — так назывался городок, из которого, как поведала мне Читра, эмигрировала ее семья, — наверняка не водилось. Разумеется, там должны были встречаться свои, особенные отморозки, специфически оттардинашпурские — отморозки, которые, только войдя в какой-нибудь оттардинашпурский бар или ресторан, тут же дают всем вокруг знать о том, что они именно отморозки. Но чужаку — скажем, заезжему американцу — наверняка было бы трудно их распознать. Читра, конечно, была умница, но Ронни Нил мог оказаться для нее все равно что письмо на чужом языке, поэтому я решил присматривать за ней, чтобы в случае необходимости сразу прийти на помощь.
Ронни Нил присел рядом с ней, и они принялись тихо беседовать. Я не мог расслышать ни слова из того, что они говорили, и меня это бесило. Я даже решил было встать, подойти к ним и вклиниться в разговор, но идея эта показалась мне не слишком удачной: я прекрасно понимал, что буду выглядеть полным идиотом и положение мое от этого только ухудшится.
Пока что дела у меня шли не так уж плохо. На прошлой неделе, наскоро откупорив пару жестянок пива «Миллер» и высосав их содержимое, я набрался смелости, подсел к Читре и как бы невзначай представился. Она внимательно выслушала мои советы о том, как следует продавать книги, посмеялась над несколькими байками из истории моих книготорговых похождений, и это был настоящий смех — искренний, заразительный, почти судорожный, он сотрясал все ее тело. Читра же, в свою очередь, рассказала мне о том, какие книги она любит, о том, что с осени она станет учиться в колледже Маунт-Холиок [Маунт-Холиок — частный колледж высшей ступени для женщин в г. Саут-Хэдли, штат Массачусетс] и уже решила, что в качестве профилирующих возьмет сразу две специальности: сравнительную культорологию и философию. Она сказала, что ей нравится жить в Штатах, хотя очень не хватает индийской музыки, привычной дешевой еды, какой торгуют на улицах, и манго десяти разных сортов, которые в Индии можно купить на каждом рынке. Словом, разговор получился исключительно приятный и многообещающий, одна беда: когда я отважился его завести, было уже два часа ночи, и как только мне наконец удалось немного унять нервную дрожь, Читра вдруг решительно объявила, что ей совершенно необходимо хотя бы немного поспать.
Когда я вновь увидел ее на следующее утро, то лишь поздоровался и вежливо улыбнулся, боясь выдать свою симпатию. И сейчас я тоже не двинулся с места, стараясь не смотреть на Читру и Ронни Нила, лишь иногда украдкой бросая в их сторону быстрый взгляд. Потом я присел в сторонке и стал смотреть, как они разговаривают, запретив себе думать о трупах, виденных мною в тот вечер; хотя слово «трупы» в данном случае было скорее эвфемизмом: я ведь видел, собственно, не трупы, а то, как они стали трупами. Казалось бы, эти мысли должны были отвлечь меня от Читры, от грациозного изгиба ее длинной шеи, от желобка между ее грудями, который едва выглядывал из ворота блузки. Должно было, но почему-то не отвлекло.
Тем временем Игрок обратился к нам с речью. Он говорил о том, какое большое значение имеет наше отношение к работе — что-то о роли восприятия, о том, что наш товар нужен людям.
— Да-да, друзья мои, это так! — воскликнул он. Лицо его раскраснелось, но не побагровело от напряжения, а скорее ожило и порозовело от переизбытка сил. — Вы знаете, я ведь и сам их вижу каждый день. Они сидят возле своих домов, среди своих пластмассовых бассейнов, трехколесных велосипедов и садовых гномов. Вы ведь знаете их и знаете, кто они такие. Они — бирюлечники! Барахольщики! Они сидят и мечтают что-нибудь купить. Они обшаривают округу своими жадными маленькими глазенками и думают лишь об одном: что бы мне такое купить? Как бы мне потратить деньги на что-нибудь такое, отчего моя жизнь станет приятнее?