Тем или иным образом, но трудящиеся массы народа лишаются собственности и низводятся до положения рабов, крепостных и наёмных рабочих; и одновременно с общей собственностью на средства производства и общим пользованием ими разрывается самая прочная связь, скреплявшая первобытное общество.
И если общественные различия, которые могли образоваться в недрах последнего, были ограничены очень тесными пределами, то классовые различия, которые могут образовываться теперь, практически не имеют никаких пределов. Они могут возрастать, с одной стороны, благодаря техническому прогрессу, постоянно увеличивающему излишек продукта общественного труда далеко за пределы размеров, необходимых только для поддержания общества; с другой же стороны, благодаря численному увеличению общества при прежнем или даже уменьшающемся числе эксплуататоров, так что количество трудящихся и излишек, достающийся на долю каждого эксплуататора, увеличивается. Так, классовые различия могут усиливаться до огромных и бесконечных размеров, а вместе с ними растут социальные противоречия.
По мере того, как совершается это развитие, общество распадается всё более и более, и классовая борьба становится самой преобладающей, всеобщей и продолжительной формой борьбы за существование индивидуумов в человеческом обществе; социальные инстинкты теряют силу по отношению ко всему обществу, но тем сильнее становятся они внутри того класса, благополучие которого в глазах массы индивидуумов всё более отождествляется с общим благом.
Но это как раз эксплуатируемые, подавленные и развивающиеся классы, в которых классовая борьба усиливает этим путём социальные инстинкты и добродетели. Ведь им приходится отстаивать в этой борьбе свою личность совершенно иными средствами, чем господствующим классам, которые часто имеют возможность предоставлять защиту себя наёмникам как в материальной, так и в духовной области. Но, кроме того, господствующие классы часто подвергаются самому глубокому внутреннему распадению, благодаря борьбе, которую они ведут друг с другом из-за общественного излишка и из-за средств производства. Одну из могущественнейших причин подобного распадения мы видели в конкуренции.
Все эти противодействующее социальным инстинктам факторы в эксплуатируемых классах не находят никакой почвы или же весьма незначительную. Чем незначительнее эта почва, чем меньшим имуществом располагают развивающиеся классы, чем более они предоставлены исключительно своим силам, — тем сильнее ощущают их члены свою солидарность перед лицом господствующих классов и тем могущественнее развиваются их социальные инстинкты по отношению к своему собственному классу.
5. Предписания морали
Мы видели, как экономическое развитие видоизменяет воспринятые из животного мира моральные факторы, как оно в разное время и одновременно у различных классов одного и того же общества оформляет силу социальных инстинктов и добродетелей, как оно то расширяет, то суживает ту область, в которой имеют значение социальные инстинкты и добродетели, с одной стороны распространяя их с небольшого племени на всё человечество, с другой же ограничивая внутри общества каким-либо одним классом.
Но то же самое экономическое развитие создаёт ещё и особенный моральный фактор, не существующий в мире животных и представляющий самый неустойчивый элемент, так как не только его сила и область его приложения подвергаются глубочайшим изменениям, но и самое его содержание. Это и есть предписания морали.
В животном мире мы, конечно, уже находим ясные моральные ощущения, но тут нет ещё определённых моральных предписаний, имеющих в виду индивидуума. Эти последние предполагают образование языка, который мог бы обозначать не только ощущения, а также и вещи, или, но меньшей мере, поступки, такого языка, на существование которого в животном мире нет ни малейшего намёка, и потребность в котором возникает только вместе с общим трудом. Только тогда появляется возможность ставить отдельным людям требования. Если бы эти требования возникали из индивидуальных, исключительных потребностей, они и исчезнуть должны были бы вместе с индивидуальными исключительными случайностями. Если же они возникают, наоборот, из потребностей, коренящихся в общественных отношениях, они постоянно должны повторяться снова и снова, пока существуют эти потребности. И в начале общественной жизни, когда развитие совершается чрезвычайно медленно, продолжительность отдельных общественных состояний можно исчислить в сотни тысяч лет. Общественные требования к отдельным людям повторяются там так часто и настолько закономерно, что исполнение их становится привычкой, передаваемой в конце концов по наследству, как склонность, например, к особому виду охоты у охотничьей собаки; достаточно бываешь незначительного побуждения, чтобы вызвать в потомстве привычку к деятельности, например, чувство стыдливости, привычку прикрывать определённые части тела, обнажение которых кажется безнравственным.
Таким образом возникают требования к индивидууму в обществе, и они тем многочисленнее, чем сложнее это общество; требования эти в конце концов по привычке, без всякого размышления, признаются нравственными велениями.
Отсюда некоторые материалисты-этики умозаключали, что вся сущность морали основывается только на привычке. Но этим, однако, не всё ещё исчерпывается. Прежде всего, благодаря привычке, только те воззрения становятся нравственными велениями, которые требуют от индивидуума внимания к обществу, которые регулируют его поведение по отношению к другим людям. Если возразить, что существуют такие скрытные «пороки», которые, несмотря на свою скрытность, всё же признаются безнравственными, то и на это можно ответить, что первоначальное осуждение их было сделано, конечно, тоже в интересах общества. Так, например, онанизм, если бы он сталь всеобщим, крайне вредно отразился бы на многочисленности потомства, а многочисленное потомство уже давно, много раньше, чем о том заговорил Мальтус, составляло одну из важнейших основ благополучия и прогресса общества.
В Библии (1. Моисея. 38.) Иегова убивает Онана потому, что тот позволяет своему семени падать на землю вместо того, чтобы повиноваться долгу и сойтись с женою своего умершего брата для получения от неё потомства.
И нравственные нормы могли только потому стать привычными, что они соответствовали глубоким, постоянно обновляющимся общественным потребностям. Кроме того, простая привычка не может проявить силы чувства долга, которое обнаруживается могущественнее всяких велений самосохранения. Привычное в морали делает только то, что определённые нормы без рассуждений признаются нравственными, но оно не порождает социальных инстинктов, которые принуждают к осуществлению требований, признаваемых за нравственные нормы.
Так, например, — это дело привычки, когда считают неприличным, чтобы девушка показывалась мужчине в ночной рубашке, даже если рубашка достигает ног и покрывает плечи; и в то же время нисколько не противоречит приличиям, если девушка вечером на бале показывается всем с обнажённой грудью, или если она на морских купаньях в промокшем костюме служить зрелищем жадных глаз всяких бонвиванов. Только сила социальных инстинктов может заставить строго нравственную девушку решительно отклонить от себя всё то, что соглашение, мода, привычка, коротко говоря, общество признают бесстыдным, и предпочесть даже смерть тому, что она считает позором.