было установлено, что он болен на почве нервного переутомления, вызванного напряженностью работы на Мурмане, и что поэтому к нему нельзя предъявлять суровых требований.
Эти жалобы на развивающийся в партии бюрократизм были исходным пунктом для критики Николаева. Но они же, по существу, остались и ее завершением. Поражает несоответствие между серьезностью того, что он сделал, и отсутствием глубины, поверхностностью его критического отношения к действительности. Я не говорю уже о том, что мира вне партии для него вообще почти не существует. Даже жизнь партии его интересует не по ее общей политической линии, а почти исключительно под углом развития отношений внутри партии. Но эти внутрипартийные отношения он воспринимает со все большей и большей остротою, постепенно начиная расценивать их как прямую измену славным традициям партийного прошлого, как измену революции вообще.
Вместе с тем у него растет настроение в известной мере жертвенное: все чаще и чаще он высказывает мысль, что кто-нибудь должен пожертвовать собою для того, чтобы обратить внимание партии на пагубные моменты в ее развитии и что сделать это можно только путем террористического акта против кого-либо из наиболее крупных представителей той группы "узурпаторов", которые сейчас захватили власть в партии и в стране. Большое влияние на Николаева в вопросе о терроре оказало чтение мемуарной литературы русских революционеров прежних периодов. В этой области он, как видно по его дневнику, много читал; из мемуарной литературы террористов -- народовольцев и социалистов-революционеров -- он вообще перечитал все, что только мог достать. И свой акт он рассматривал как прямое продолжение террористической деятельности русских революционеров прежних периодов. Передают, что во время своей беседы со Сталиным на вопрос последнего, зачем он это сделал, ведь он теперь -- погибший человек, Николаев ответил: "Что ж, теперь многие гибнут. Зато в будущем мое имя будут поминать наряду с именами Желябова и Балмашева!"
Об этом желании провести прямую линию между своим актом и террористическими актами русских революционеров прежних эпох говорят и некоторые другие детали дела Николаева.
* * *
Поскольку эти мотивы поведения самого Николаева были выяснены, внимание следствия было сосредоточено на двух основных темах: на поисках "соучастников" и "подстрекателей", с
одной стороны, и на выяснении степени виновности руководителей ленинградского отделения НКВД, не предупредивших покушение, с другой.
Ответ на первый вопрос, по существу, был очень прост: в своей декларации Николаев подчеркивал, что его акт является актом исключительно индивидуальным, что никаких соучастников у него нет. Записи дневника полностью подтверждали это утверждение. Среди них не нашлось ни одной, которая хотя бы косвенно подтверждала предположение о существовании какой-то тайной организации, членом которой Николаев являлся или по поручению которой он действовал. Во всяком случае ни одной такой цитаты не приведено в том докладе, о котором я уже упоминал, а нет никакого сомнения, если б такие записи в дневнике имелись, следователи не преминули бы их в этот доклад вставить. Общий же характер дневника совершенно исключает возможность предположить, чтобы Николаев систематически умалчивал в нем обо всем, что имеет отношение к тайной организации, членом которой он состоит, если б такая организация существовала. В нем он подробно, и крайне неосторожно, записывал обо всех разговорах, которые хотя бы косвенно поддерживали его в его выводах.
Но мы уже давно ушли от тех времен, когда "соучастником" и "подстрекателем" был лишь тот, кто прямо или косвенно соучаствовал или подстрекал к данному, конкретному акту. Соучастником и подстрекателем по нашим толкованиям является каждый, кто поддерживает и укрепляет те настроения, на почве которых вырастают определенные акты. Таких соучастников и подстрекателей найти было нетрудно внутри организации и около нее, существовало немало недовольных элементов, не делавших секрета из своего критического отношения к порядкам, которые сложились в партии и в стране. Это были главным образом бывшие оппозиционеры, в недавнем перед тем прошлом подвергавшиеся всевозможным репрессиям, побывавшие в тюрьмах и в ссылках и только в самое последнее время возвращенные в Ленинград. Занимавшие раньше более или менее крупные посты по партийной и советской линии, привыкшие играть заметную роль в политической жизни, они теперь с трудом мирились со своим скромным положением и всегда были готовы поворчать по поводу новых порядков и сравнить их с "добрыми старыми временами". Никакой тайной организации у них не было, но многие из них поддерживали друг с другом личные приятельские отношения, начало которых восходило к очень далеким временам. При встречах обменивались информацией о партийных делах, о судьбе товарищей, продолжающих скитаться по тюрьмам и ссылкам; иногда устраивали сборы в их пользу; перемывали косто
чки своих наиболее ненавистных противников. Этим и исчерпывалась их политическая активность. Деятельность во внешнем мире вести почти не пробовали. Разве только изредка кто-либо из них выступал в том или ином научном обществе с докладом или с историческими воспоминаниями на одном из вечеров Ист-парта...
Факт существования таких очагов "идейно не разоружившейся оппозиции" не был большим секретом. Знало о них и местное отделение НКВД и терпело их, как в старые времена царская полиция терпела колонии бывших ссыльных, живших несколько особняком, "чужестранцами", не сливаясь с окружавшим их обществом. За эту-то среду со всеми присущими ему "талантами" и взялся теперь Агранов, получивший задание "обследовать" ее возможно более тщательным образом.
Значительно более щекотливой была вторая часть работы Агранова. Ревизия дел ленинградского отделения НКВД установила, что руководители последнего были достаточно полно осведомлены о настроениях Николаева и даже о его симпатиях к террору. Человек несдержанный и нервный, он нередко откровенно говорил на острые темы в присутствии людей даже мало знакомых, а у нас шпионаж поставлен настолько хорошо, что оппози-ционные замечания, сделанные в кругу 3--5 даже ближайших друзей, имеют все шансы быть доведенными до сведения тех, "кому сие ведать надлежит". О Николаеве до их сведения доходило, оказывается, очень многое. В этих условиях становилось совершенно непонятным, как его могли допустить в непосредственную близость к Кирову -это при нашей-то тщательности охраны "вождей"! Поэтому совершенно необходимым было освещение вопроса с иной стороны: какие мотивы руководили самим Николаевым, было ясно из его документов; гораздо более важно было бы выяснить, не было ли в данном случае прямого попустительства со стороны тех, на чьей обязанности лежало предупредить покушение? Кто был заинтересован в устранении Кирова накануне его переезда в Москву? Не тянулось ли каких-либо нитей от этих последних к тем или иным руководителям ленинградского отделения НКВД? Думается, что расследование в этом направлении дало бы немало интересного материала. Разговоров на эти темы мне слышать не приходилось: у нас теперь вообще перестали говорить, особенно на такие опасные темы. Но намеки, показывающие, что подобные предположения приходят на ум многим, слышать приходится и посейчас; в декабрьские же дни 1934 года у нас как-то внезапно вырос интерес к делу об убийстве Столыпина, с которым в деле об убийстве Кирова имеется очень много общих черточек.
Все эти вопросы следствием поставлены не были. Во всяком
случае основное внимание следствия пошло по совсем иному руслу: если расследование о "соучастниках" с самого начала превратилось в расследование о кружках ленинградских оппозиционеров, то следствие о руководителях ленинградского отделения НКВД быстро превратилось в следствие о том, почему они "попустительствовали" оппозиционерам, легко давая им право жить в Ленинграде, сотрудничать в печати и выступать на различных собраниях и т. д. В свое оправдание обвиняемые ссылались на устные и письменные распоряжения Кирова, который, руководствуясь своими общеполитическими соображениями, настаивал на всевозможных льготах для бывших оппозиционеров и предписывал НКВД не раздражать последних излишними придирками. Эти ссылки вполне отвечали фактам. Надо сказать, что за последние годы Киров вообще стремился восстановить старую зиновьевскую традицию превращения Ленинграда в самостоя· тельный литературно-научный центр, который в области литературной и научной продукции мог бы конкурировать с Москвой. Для этого он всячески содействовал развитию издательской деятельности в Ленинграде, создавал благоприятные условия для существования журналов (как в материальном, так и в цензурном отношении), покровительствовал деятельности научных обществ и т. д. Привлечение к такого рода работе бывших оппозиционеров Киров всячески поощрял, как в старые времена либеральные губернаторы поощряли привлечение ссыльных к работе по научному обследованию сибирских окраин. Параллель с "чужестранцами" была верна и с этой стороны! В своем "либерализме" Киров дошел даже до того, что осенью 1934 г. разрешил поселиться в Ленинграде такому "нераскаянному" грешнику, каким является Рязанов.* Что же в этих условиях могли сделать руководители ленинградского отделения НКВД, когда они получали распоряжения от своего непосредственного политического руководителя, одного из самых влиятельных членов Политбюро, наделенного для Ленинграда всею полнотою партийной и советской власти?