В качестве, так сказать, аванса он получил разрешение выступить на XVII партсъезде -- это его выступление имело шумный успех. В нем Каменев "теоретически обосновал" необходимость диктатуры -- не партии и не класса, а единоличной диктатуры. Демократия даже внутри класса или внутри партии, доказывал он, годится для периодов мирного строительства, когда есть время для сговоров, взаимного убеждения. Иное в кризисные моменты: тогда партия и страна должны иметь вождя -- человека, который один принимает на себя смелость решения.
Счастье, говорил он, партии и страны, если они имеют в такие моменты вождя, одаренного интуицией: они имеют шансы выйти победителями из самых тяжелых положений. Горе им, если на руководящем посту окажется человек, к этой роли не пригодный: тогда им грозит гибель... Вся речь была построена и произнесена так, что у слушателей не оставалось сомнений в том, что Сталина оратор считает вождем первого типа, и съезд устроил оратору овацию, перешедшую в овацию по адресу Сталина... И только уже много позднее разобрали, что речь была построена в достаточной-таки мере маккиавелистски, что при внимательном чтении она может произвести и прямо противоположное впечатление. Именно в нее метил Вышинский, когда на последнем процессе громил Каменева как лицемерного последователя Мак-киавели...
*
Если относительно Сталина можно думать, что он одно время относился сочувственно к планам полной перемены партийного курса и к политике замирения внутри партии, то его ближайшее окружение, его рабочий штаб, было целиком против нее. Не потому, чтобы представители этого штаба были принципиальными противниками перемен в общей политике партии, -- перемен, которые входили составными частями в планы Кирова и его друзей. Вопросы большой политики этому штабу были в значительной мере безразличны, здесь они, как показало дальнейшее, готовы были и на более крутые повороты, чем тот, который предполагал провести Киров. Противниками чего они со всею решительностью были, это перемены внутрипартийного курса. Они знали: если Сталину многие были готовы простить отрицательные стороны его характера за то большое, что в нем имеется, то его подручным, которые как раз на этих отрицательных чертах характера Сталина спекулируют, прощения при изменении внутрипартийного режима не будет. Ведь борьба шла не за или против Сталина, а за влияние на него, т. е. в переводе на язык Оргбюро -- за замену рабочего аппарата ЦК новыми людьми, готовыми принести сюда новые навыки, новое отношение к людям. И вполне естественно, что этот старый штаб всеми силами сопротивлялся переменам.
Во главе этого сопротивления стояли Каганович и Ежов.
Первый, несомненно, является очень незаурядным человеком. Без большого образования, но с умением на лету схватывать и осваивать мысли собеседников, он выделяется своей работоспособностью, точностью памяти, организационными талантами. Никто не умеет лучше него руководить всевозможными совещаниями и комиссиями, когда от председателя требуется умение ввести прения в русло, заставить говорить только по делу и притом руководить этими разговорами по существу. И можно только пожалеть, что такая талантливая голова принадлежит человеку, о моральных достоинствах которого едва ли есть два мнения. В партийных кругах он известен своей ненадежностью. На его слово полагаться нельзя: он так же легко дает обещания, как потом от них отрекается... Может быть, в том повинны внешние условия: он начал делать свою большую партийную карьеру в период, когда на вероломство был большой спрос... Но, с другой стороны, разве он не был одним из тех, кто больше всего способствовал росту этого спроса?
Его верным помощником был Ежов. Если относительно Кагановича временами дивишься, зачем он пошел этим путем, когда мог бы сделать свою карьеру и честными средствами, то в от
ношении Ежова такого удивления родиться не может: этот свою карьеру мог сделать только подобными методами. За всю свою -- теперь, увы, уже длинную жизнь мне мало приходилось встречать людей, которые по своей природе были бы столь антипатичны, как Ежов. Наблюдая <а ним, мне часто приходят на ум те злые мальчишки из мастеровых Растеряевой улицы, любимой забавой которых било зажечь бумажку, привязанную к хвосту облитой керосином кошки и любоваться, как носится она по улице в безумном ужасе, не имея возможности освободиться от все приближающегося к ней пламени. Я не сомневаюсь, что в детстве он действительно занимался подобными забавами, в другой форме и на другом поприще он продолжает их и поныне. Надо наблюдать за ним, как он изводит того или иного оппозиционера из бывших крупных партийных деятелей, если ему разрешено вдосталь поизмываться над ним. В молодости им, очевидно, немало помыкали. Нелегка, по-видимому, была и его партийная карьера. Его, несомненно, третировали и не любили, и у него накопился беспредельный запас озлобления против всех тех, кто раньше занимал видные посты в партии, против интеллигентов, которые умеют красиво говорить (сам он не оратор), против писателей, книгами которых зачитываются (сам он ничего, кроме доносов, никогда не писал), против старых революционеров, которые гордятся своими заслугами (сам он в подполье никогда не работал)... Лучшего человека для эпохи, когда гонения на старых большевиков стали официальным лозунгом "омоложенной" большевистской партии, трудно было бы и выдумать. Единственный талант, которым он бесспорно щедро наделен от природы, это -- талант закулисной интриги. И он не упускает случая пускать его в действие. Почти полное десятилетие, проведенное им в аппарате Оргбюро и ЦКК, дало ему редкое знание личных качеств активных работников партийного аппарата. Людей мало-мальски независимых, стойких в своих убеждениях и симпатиях, он органически ненавидит и систематически оттирает от руководящих постов, проводя на них людей, готовых беспрекословно выполнять любое распоряжение сверху. Конечно, такую линию он может вести только потому, что она благословлена свыше, но в манеру ее проведения в жизнь Ежов внес немало своей индивидуальности... В результате за эти 10 лет он сплел целую сеть из своих надежных друзей. У него они имеются всюду, во всех отраслях партийного аппарата, во всех органах советского управления, не исключая и НКВД, и армию. Эти люди ему особенно пригодились теперь, когда он поставлен во главе НКВД и радикально "омолодил" руководящий состав последнего. Кстати, из всех руководящих работников бывшего ГПУ Ежов сохранил на его посту одного только "Яшу" Агранова... Они старые и верные друзья!
* * *
Этот дуумвират -- Каганович и Ежов -- с самого начала высказывался против политики замирения внутри партии. Пока был жив Киров, их выступления не отличались большой решительностью. Они довольствовались тем, что настраивали против нее Сталина, растравляя его природную недоверчивость ко всем, в ком он хотя бы раз видел врага, да всеми силами саботировали переселение Кирова в Москву, превосходно понимая, что это переселение поставит на очередь вопрос о переменах в личном составе партийного аппарата, с таким старанием ими подобранного. На ноябрьском пленуме этот саботаж был наконец сломан, но переселение Кирова все-таки состояться не могло... И вот теперь, после смерти Кирова, которая выгодна была только этому дуумвирату, они выступили открыто...
Доклад Агранова был составлен целиком в их духе. Безобидные ленинградские фрондеры из бывших оппозиционеров были изображены в виде заговорщиков, носившихся с планами систематического террора. В качестве их центра была изображена группа бывших руководителей комсомола Выборгского района в период Зиновьева -- во главе с Румянцевым, Котолыновым, Шатским и др. С осени 34-го г. эти последние действительна встречались почти регулярно: дело в том, что ленинградский Ист-парт поставил на очередь вопрос о составлении истории комсомольского движения в Ленинграде и организовал по районам, нри истпарткомиссиях, систематические вечера воспоминаний бывших деятелей комсомола. На эти вечера почти силком тащили бывших активных деятелей комсомола зиновьевского, периода, даже таких, которые (напр., Шатский) совершенно ушли от всякой политики. По Выборгскому району вечера комсомольских воспоминаний проходили наиболее оживленно. Очень интересны были, в частности, рассказы Румянцева, того самого, который в начале 1926 г. на пленуме Ленинградского губкома комсомола провалил поправку официальных представителей ЦК о признании Губкомом правильными решений XIV партсъезда, как известно, решительно осудившего зиновьевцев. Тогда это поведение Румянцева было встречено в штыки "Ленинградской правдой", временно редактировавшейся Скворцовым. В своих теперешних воспоминаниях Румянцев коснулся и времени зиновь-евской оппозиции, и говорил о них, надо признать, не вполне в духе официального благочестия. По поводу этих воспоминаний было немало разговоров, и Агранов взял их за исходный пункт для своих построений, выдав истпартовские встречи за совещания оппозиционеров, благо эти встречи посещал и Николаев.