Во-первых, некоторые сочтут искусственным разделение задачи на четыре операции. Может, я создаю иллюзию, что экзегеза - объективная наука, а герменевтическую проблематику можно отложить до более позднего этапа интерпретации? Конечно, на практике эти четыре задачи пересекаются. Описание и синтез не получится полностью отделить от герменевтической деятельности. Кроме того, если мы правы в своих предыдущих суждениях о воплощении Слова, практическое осуществление нами указаний Библии окажет серьезнейшее влияние на интерпретацию. Поэтому нельзя полагать, что эти четыре задачи - просто последовательные шаги; когда Писание используется в церкви, то, как и при проповеди, интерпретатор их объединяет. Однако в аналитических целях избранное нами деление полезно. Такой эвристический шаг помогает нам систематически пересматривать суждения и использование Нового Завета.
Более радикальный вариант этого возражения могут высказать интерпретаторы, находящиеся под влиянием постмодернистской герменевтики: дескать, не существует «текста», внешнего по отношению к традициям и нормам интерпретации, принятым среди тех или иных групп читателей[23]. Развернутую критику я предложу далее, в анализе трудов Стэнли Хауэрваса (раздел 12.4), а пока ограничусь следующим замечанием: последовательное развитие этой мысли противоречит не только подлинной функции Писания в богословском дискурсе классического христианства, но и всеобщей человеческой убежденности в том, что тексты обладают ограниченным диапазоном смысла[24]. Да, всем толкованиям сопутствуют свой культурный контекст и своя традиция. Однако это не означает, что текста не существует или что текст не обладает властью рождать или ограничивать интерпретации. Исторически Церковь смотрела на Писание как на Слов о extra nos, голос, способный корректировать и критиковать традицию. Именно такой подход к Писанию был основополагающим для Реформации. Отказ от него влечет за собой далеко идущие богословские последствия. Между тем люди, глубоко погруженные в Писание, часто свидетельствуют: они слышат, как текст им говорит вещи, которых они не знали и не ждали, к которым их не подготовила их церковная традиция, которых они, быть может, слышать и не хотят. Как относиться к такому опыту? Как к самообману? Или к ощущению силы Слова Божьего? Или существует более скромное и основанное на здравом смысле объяснение: тексты имеют определенный диапазон семантических возможностей, и можно провести четкую грань между миром сигнификации текста и его интерпретацией в традиции? В данной книге я принимаю последнюю из упомянутых возможностей. Традиция глубоко влияет на наше прочтение, но между традицией и текстом сохраняется постоянное творческое напряжение. У Писания есть собственный голос, и долг добросовестного интерпретатора - прислушиваться к этому голосу, осмысливая его как с помощью его собственной традиции, так и без нее.
Еще одно возможное возражение: могут сказать, что я обращаю слишком мало внимания на исторический контекст и развитие новозаветных этических учений. Не искажаем ли мы картину жизни раннехристианских общин, фокусируя внимание на канонических документах? Здесь заслуживают внимания три момента.
Первое. Следует ли новозаветной этике заниматься тем, что находится вне текстов? Представители исторической критики часто видели свою основную задачу в том, чтобы выявить истоки тех или иных идей, содержащихся в текстах. При таком подходе исследователь новозаветной этики занимается преимущественно источниками, реальными и гипотетическими, возможно, уделяя особое внимание реконструкции этического учения Иисуса и отличию его от канонических представлений о нем[25].
Второе. Следует ли новозаветной этике заниматься очерчиванием траекторий развития раннехристианского этического учения? Тут, конечно, каноническими текстами ограничиваться нельзя. Историк должен взвесить и ту информацию, которую содержат внеканонические материалы[26].
Третье. Следует ли новозаветной этике заниматься социальным этосом и обычаями раннехристианских общин? Исследователь, преследующий такие интересы, будет смотреть на новозаветные тексты как на окно, через которое можно увидеть, хотя бы через тусклое стекло, социальный мир и повседневную жизнь христиан І века[27].
[24]
Если бы тексты не обладали ограниченным диапазоном смысла, упорядоченный социальный дискурс был бы невозможным. Например, дорожный знак STOP не допускает бесконечного числа толкований.
[25]
Дальнейшее обсуждение этой проблемы см. в главе 7 - «Экскурс: роль «исторического Иисуса» в новозаветной этике».
[26]
Этот подход аналогичен тому, что был описан Вильямом Вреде в 1897 году в оригинальном эссе «Задачи и методы «новозаветного богословия»» (см. английский перевод в Morgan 1973, 68-116). Показательный факт: защищая свой проект, Вреде был вынужден признать, что термин «новозаветное богословие» «некорректен в обеих своих частях».