Теперь мы можем определить, чем могла бы быть всеобъемлющая сила истины: это всеобъемлющая сила языка-субъекта. Или способность именовать и оценивать все элементы объективной ситуации исходя из процесса истины. Закостеневший и ставший догматичным («ослепший»), язык-субъект претендовал бы на то, что может поименовать исходя из своих собственных аксиом всю совокупность реальности — и преобразовать тем самым мир.
Не знают ограничений уже и возможности языка ситуации: любой элемент может быть поименован на основе каких угодно интересов и подвергнуться суждению в общении человеческих животных. Но так как в любом случае вышеозначенный язык непоследователен и предоставлен прагматическому обмену, это призвание к тотальности не имеет особого значения.
Во-первых, тем самым предполагается, что вся совокупность объективной ситуации поддается трактовке в частной согласованности субъективной истины.
Далее, естественно предположить, что возможно подавить мнения. Если действительно язык-субъект обладает тем же полем приложения, что и язык ситуации, если о каждом предмете можно высказать нечто истинное, то сила истины проявится не в простой деформации прагматических и коммуникативных типов употребления, а в абсолютной власти истинностного именования. Истина вынудит тогда простое замещение языка ситуации языком-субъектом. Что можно сказать и так: свершится Бессмертное — как полное отрицание его носителя — человеческого животного.
Когда Ницше намеревается «сломать надвое мировую историю», взорвав христианский нигилизм и распространив на Жизнь великое дионисийское «да», или когда отдельные красные стражи китайской Культурной революции провозглашают в 1967 году полную ликвидацию эгоизма, их манит к себе именно призрачное видение ситуации, в которой исчезли интересы, а мнения заменила истина. Великий позитивизм XIX века воображал аналогичным образом, что научные высказывания вот-вот заменят по всем поводам мнения и верования. А немецкие романтики восхищались мирозданием, насквозь пронизанным абсолютизированной поэтикой.
Но Ницше сошел с ума. Красные стражи, успев совершить огромные разрушения, были расстреляны, посажены в тюрьмы или предали свою верность. Наш век стал кладбищем позитивистских представлений о прогрессе. А романтики, уже тогда с готовностью совершавшие самоубийства, увидели в аватарах «эстетизированной» политики, как их «литературный абсолют» порождает чудовищ[22].
Дело в том, что в действительности всякая истина предполагает сохранить в составе индуцируемых ею субъектов и «кого-то», сохранить всегда двойственную активность испытуемого истиной человеческого животного. Даже этическая «состоятельность», как мы уже видели, является всего-навсего незаинтересованной направленностью — в рамках верности — некоего упорствования, источник которого лежит в заинтересованности. Так что всякое стремление к всеобъемлющей силе истин разрушает то, что эти истины поддерживает.
Бессмертное существует только в человеческом животном и через него. Истины вершат свой единичный прорыв только в ткани мнений.
Нужно, чтобы мы общались, высказывали свое мнение. Именно мы, такие как есть, подвержены становлению субъектом. Нет другой Истории, кроме нашей, нет никакого грядущего истинного мира. Мир в качестве мира есть и пребудет по сю сторону от истинного и ложного. Нет мира, залученного в связность Добра. Мир есть и пребудет по эту сторону от Добра и Зла. Добро является Добром, лишь пока не домогается сделать мир хорошим. Его единственное бытие заключается в наступлении в конкретной ситуации некоей единичной истины. Таким образом, нужно, чтобы сила истины была также и бессилием.
Любая абсолютизация силы истины организует Зло. Это Зло не только разрушительно внутри ситуации (поскольку желание подавить мнения по сути совпадает с желанием подавить в человеческом животном саму его животность, то есть его бытие), но и в конце концов прерывает процесс истины, от имени которого оно производится, будучи не в состоянии сохранить в составе его субъекта двойственность интересов (незаинтересованную заинтересованность и просто интересы). Вот почему мы назовем эту фигуру Зла катастрофой—катастрофой истины, вызванной абсолютизацией ее силы.
То что истина не обладает всеобъемлющей силой, в конечном счете означает, что язык-субъект, продукт процесса истины, не способен наименовать все элементы ситуации. Должен существовать по меньшей мере один реальный элемент, одна существующая в ситуации множественность, которая остается недоступной истинностным наименованиям и тем самым препоручается только мнению, только языку ситуации. Точка, которую истина не может вынудить.
Назовем этот элемент неименуемым истины[23].
Неименуемое неименуемо не «в себе»: оно потенциально доступно языку ситуации, по его поводу несомненно можно обмениваться мнениями. Ибо общению нет никаких пределов. Неименуемое неименуемо для языка-субъекта. Можно сказать, что этот термин не годится для увековечения или недоступен Бессмертному. В этом смысле он служит символом чистой реальности ситуации, ее жизни без истины.
Трудная задача (философской) мысли — определить точку неименуемого для того или иного типа процесса истины. Не может быть и речи о том, чтобы здесь в это пускаться. Тем не менее скажем, что можно установить, что, когда речь идет о любви, власти истины (каковая есть истина о двоих) не подлежит сексуальное наслаждение как таковое. В математике, которая служит образцом непротиворечивой мысли, неименуема именно непротиворечивость: действительно, известно, что изнутри математической системы невозможно доказать непротиворечивость этой системы (такова знаменитая теорема Гёделя)[24].
Наконец, общность, коллектив неименуемы в политике: всякая попытка «политически» наименовать какую-либо общность приводит к катастрофическому Злу (как видно и на предельном примере нацизма, и на реакционном употреблении слова «французы», все предназначение которого сводится к преследованию живущих здесь, во Франции, людей по произвольному обвинению в «чуждости»).
Для нас важен общий принцип: на сей раз Зло заключается в том, чтобы в условиях некоторой истины стремиться любой ценой вынудить наименование неименуемого. Именно таков принцип катастрофы. Личина (коррелирующая с событием), предательство (коррелирующее с верностью), принуждение неименуемого (коррелирующее с силой истинного) — таковы фигуры Зла, Зла, возможность которого ставит на повестку дня единственно опознаваемое как таковое Добро, то есть процесс истины.
Заключение
Мы начали с радикальной критики «этической» идеологии и ее социализированных вариантов: доктрины прав человека, жертвенного видения Человека, гуманитарного вмешательства, биоэтики, неопределенного «демократизма», этики различий, культурного релятивизма, морального экзотизма и т. д. и т. п.
Мы показали, что эти интеллектуальные тенденции нашего времени сводятся в лучшем случае к вариантам древнего морализаторского и религиозного проповедничества, в худшем — к угрожающей смеси консерватизма и влечения к смерти.
В потоке каждое мгновение взывающих к «этике» мнений мы обнаружили тяжелый симптом отказа от того единственного, что отличает людской род от хищного животного, каковым он также является, — отказа от способности войти в состав и становление ряда вечных истин.
С этой точки зрения мы готовы без колебаний заявить, что «этическая» идеология является в наших обществах главным (но преходящим) противником всех тех, кто стремится воздать должное мысли, какою бы она ни была.
22
Philippe Lacoue-Labarlhe et Jean-Luc Nancy,
23
Alain Badiou,