Такое стремление, конечно, вызвало протест, выраженный Годвином в начале девятнадцатого века и Спенсером во второй половине этого столетия, и привело Ницше к утверждению, что всякую нравственность лучше выбросить за борт, если она не может найти другой основы, кроме принесения личности в жертву интересам человеческого рода. Эта критика ходячих учений о нравственности представляет, быть может, самую характерную черту нашего времени, тем более, что главным его двигателем является не столько узколичное стремление к экономической независимости (как это было в XVIII веке у всех защитников прав личности, кроме Годвина), сколько страстное желание личной независимости, чтобы выработать новый, лучший строй общества, где благосостояние для всех стало бы основой для полного развития личности[12].
Недостаточное развитие личности (ведущее к стадности) и недостаток личной творческой силы и почина бесспорно составляют один из главных недостатков нашего времени. Экономический индивидуализм не сдержал своих обещаний: он не дал нам яркого развития индивидуальности… Как и в старину, творчество в общественном строительстве проявляется крайне медленно, и подражание остается главным средством для распространения прогрессивных нововведений в человечестве. Современные нации повторяют историю варварских племен и средневековыхъ городов, когда те и другие перенимали друг от друга политические, религиозные и экономические движения и их „хартии вольностей”. Целые нации усваивали в последнее время, с поразительной быстротой, промышленную и военную цивилизацию Европы, и в этих даже непересмотренных, новых изданиях старых образцов всего лучше видно, до чего поверхностно то, что называют культурой: сколько въ ней простого подражания.
Весьма естественно, поэтому, поставить вопрос: — „не содействуют ли распространенные теперь нравственные учения этой подражательной подчиненности”? Не слишком ли они старались сделать из человека „идейного автомата” (ideational automaton), о котором писал Гербарт, погруженного в созерцание и больше всего боящегося бури страстей? Не пора ли отстаивать права живого человека, полнаго энергии, способного сильно любить то, что стоит любить, и ненавидеть то, что заслуживает ненависти, человека, всегда готового сражаться за идеал, возвышающий его любовь и оправдывающий его антипатии”? Со времен философов древнего мира всегда было стремление изображать „добродетель” как род „мудрости”, поощряющий человека, скорее „развивать красоту своей души”, чем бороться против зол своего времени вместе с „немудрыми”. Впоследствии добродетелью стали называть „непротивление злому”, и в течении многих веков личное „спасение”, соединенное съ покорностью судьбе и пассивным отношением к злу, было сущностью христианской этики. В результате получалась выработка тонкихъ доказательств в защиту „добродетельного индивидуализма” и превозношение монастырского равнодушия к общественному злу. К счастью, против такой эгоистической добродетели уже начинается реакция и ставится вопрос, — не представляет ли пассивное отношение ко злу преступной трусости? Не права ли Зенд-Авеста, когда утверждает, что активная борьба против злого Аримана — первое условие добродетели.[13] Нравственный прогресс необходим; но без нравственного мужества он невозможен.
Таковы некоторые из требований, пред‘являемых учению о нравственности, которые можно различить при теперешнем столкновении понятий. Все они ведут к одной основной мысли. Требуется новое понимание нравственности, в ее основных началах, которые должны быть достаточно широки, чтобы дать новую жизнь нашей цивилизации, и в ее приложениях, которые должны быть освобождены от пережитков сверх-природного трансцендентальнаго мышления, равно как и от узких понятий буржуазнаго утилитаризма.
Элементы для нового понимания нравственности уже имеются налицо. Значение общительности и взаимной помощи в развитии животного мира и в истории человека может, я полагаю, быть принято, как положительно установленная научная истина, свободная от гипотез.
12
Вундт делает очень любопытное замечание: „Если не думать, — говорит он, — что все указания ошибочны, теперь совершается в общественном мнении революция, в которой крайний индивидуализм эпохи просвещения уступает место пробуждению универсализма древних мыслителей, дополненного понятием о свободе человеческой личности — улучшение, которым мы обязаны индивидуализму” (Этика, стр. 459 немецкого подлинника).
13
Тиле (C. P. Thile) история религии в древности, нем. издание. Гота, 1903, том 2, стр. 163 и след.