Итак, стоя на точке зрения научной реалистической этики, человек может не только верить в нравственный прогресс, но и обосновать эту веру научно, несмотря не все получаемые им пессимистические уроки; он видит, что вера в прогресс, хотя в начале она была только простым предположением, гипотезой (во всякой науке догадка предшествует научному открытию), тем не менее она была совершенно верна и подтверждается теперь научным знанием.
Глава вторая.
Намечающиеся основы новой этики.
Что мешает прогрессу нравственности. — Развитие инстинкта общительности. — Вдохновляющая сила эволюционной этики. — Идеи и нравственные понятия. — Чувство долга. — Два рода нравственных поступков. — Значение самодеятельности. — Потребность личного творчества. — Взаимопомощь, Справедливость, Нравственность — как основы научной этики.
Если эмпирические философы, основываясь на естествознании, до сих пор не доказали существования постоянного прогресса нравственных понятий (который можно назвать основнымъ началом эволюции), то виновны в этом, в значительной мере, философы спекулятивные, т. е. ненаучные. Они так упорно отрицали эмпирическое, естественное происхождение нравственного чувства; они так изощрялись в тонких умозаключенияхъ, чтобы приписать нравственному чувству сверх-природное происхождение; и они так много распространялись о „предназначении человека”, о том, „зачем мы существуем”, о „целях Природы и Творения”, что неизбежна была реакция против мифологических и метафизических понятий, сложившихся вокруг этого вопроса. Вместе с этим современные эволюционисты, доказавши существование в животном мире упорной борьбы за жизнь между различными видами, не могли допустить, чтобы такое грубое явление, которое влечет за собою столько страдания среди чувствующихъ существ, было выражением Высшего существа, а потому они отрицали, чтобы в нем можно было открыть какое бы то ни было этическое начало. Только теперь, когда постепенное развитие видов, а также разных рас человека, человеческихъ учреждений и самих этических начал начинает рассматриваться как результаты естественного развития; только теперь стало возможным изучать, не впадая в сверх-природную философию — различные силы, участвовавшие в этом развитии: в том числе и значение взаимной поддержки и растущего взаимнаго сочувствия, как природной нравственной силы.
Но, раз это так, мы достигаем момента высокой важности для философии. Мы вправе заключить, что урок, получаемый человеком из изучений природы и изъ своей собственной, правильно понятой истории, — это — постоянное присутствие двоякого стремления: с одной стороны — к общительности; а с другой — к вытекающей из нее большей интенсивности жизни, а следовательно и большего счастия для личности и более быстрого ее прогресса: физического, умственного и нравственного.
Такое двойственное стремление — отличительная черта жизни вообще. Она всегда присуща ей и составляет одно из основных свойств жизни (один из ее атрибутов), какой бы видъ ни принимала жизнь на нашей планете, или где бы то ни было. И в этом мы имеем не метафизическое утверждение о „всемирности нравственнаго закона” и не простое предположение. Без постоянного усиления общительности и, следовательно, интенсивности жизни и разнообразия ее ощущений, жизнь невозможна. В этом ее сущность. Если этого нет, жизнь идет на убыль — к разложению, к прекращению. Это можно признать доказанным законом природы.
Выходит поэтому, что наука не только не подрывает основ этики, но, наоборот, она дает конкретное (вещественное) содержание туманным метафизическим утверждениям, делаемым трансцендентальной, т. е. сверх-природной этикой. И по мере того, как наука глубже проникает в жизнь природы, она придаетъ эволюционистской этике — этике развития — философскую несомненность, там, где трансцендентальный мыслитель мог опираться лишь на туманные догадки.
Еще менее имеется основания в часто повторяемом упреке мышлению, основанному на изучении природы. Такое мышление, говорят намъ, может привести нас только к познанию какой-нибудь холодной математической истины; но такие истины имеют мало влияния на наши поступки. В лучшем случае изучение природы может внушить нам любовь к истине; но вдохновение для таких высших стремлений (émotions), как например, „бесконечная благость” (infinite goodness) может быть дано только религией.
Не трудно доказать, что такое утверждение ни на чемъ не основано и потому совершенно ложно. Любовь к истине уже составляет добрую половину — лучшую половину — всякого нравственного учения. Умные религиозные люди вполне это понимают. Что же касается до понятия о „добре“ и до стремления к нему, то „истина” только что упомянутая, т. е. признание взаимопомощи за основную черту в жизни всех живых существ, — без всякого сомнения составляет вдохновляющую истину, которая когда-нибудь найдет достойное ее выражение в поэзии природы, так как она придает познанию природы новую черту — черту гуманитарную. Гете, с проницательностью своего пантеистического гения, сразу понял все ее философское значение, когда услыхал от зоолога Эккермана первый намек на нее[8].
8
См. Эккерман „Разговоры с Гете“ (Gespräche) 1843. Вд. III. 219, 22. Когда Эккерман рассказал Гете, как птенчик, выпавший из гнезда после того, как Эккерман (зоолог) подстрелил его мать, был подобран матерью другого вида, — Гете сильно взволновался. „Если, сказал он, — это окажется общераспространенным фактом, то это об‘яснит „божественное в природе”. Зоологи начала XIX века, изучавшие жизнь животных на американском материке, еще не заселенном людьми и такой натуралист, как Брем, подтвердили, что действительно, факт, отмеченный Эккерманом, нередко встречается в жизни животных.