Помимо обычных присказок «Слава Богу!», «С Божьей помощью!» и т. п., Бог предстает в этих свидетельствах не столько в догматической форме, сколько в виде личного опыта чуда.[259] Это прежде всего чудо выживания в ситуации неминуемой гибели[260] или же чудо выполнения боевой задачи, достижения успеха операции[261] в условиях наличия непреодолимых препятствий или же в минуты абсолютного ужаса и безнадежности.[262] С. Галицкий отмечает в Предисловии, что «войны без потерь не бывает. Но мы должны вечно помнить, прежде всего, тех офицеров-десантников, для которых в самых ожесточенных боях жизнь каждого бойца была такой же ценной, как своя собственная. Эти командиры, первыми влезая в самое жуткое пекло, последними садились в вертолеты при эвакуации, с замиранием сердца считая бойцов перед взлетом: все или не все?.. И отказывались улетать, если кого-то недосчитались. И искали, и находили — живыми или мертвыми… Такие офицеры успех боевой работы всегда оценивали по формуле: „Задачу выполнил, бойцов сберег“».[263] Таким образом, перед нами возникает не столько образец христианской этики, сколько этики армейской солидарности — боевого братства и ответственности командира.
Хотя приводятся многие примеры героизма, личного мужества солдат и офицеров, о которых свидетельствуют очевидцы, обращения к Богу в наших повествованиях обусловлены вполне эгоистическим конкретными соображениями — выжить, спасти своих, выполнить задачу. Бог в данном контексте может быть заменен на удачу, на любую мистическую силу: «Я двенадцать лет командовал вертолетным полком. И все двенадцать лет я на первых занятиях по аэродинамике говорил молодым летчикам: „Есть законы аэродинамики. Но есть еще высшие, Божьи, законы. Хотите верьте, хотите — нет. Но только они объясняют те ситуации, когда при абсолютной безнадежности с точки зрения физики человек все равно выходит из безвыходного положения“».[264]
Однако одно свидетельство говорит о действительной ориентации на православие, на осознанный выбор воцерковления: «И я, вспоминая, как мое крещение изменило мою жизнь, очень хотел, чтобы и он крестился. Сам крестился я поздно. Тогда я вернулся из очень страшной командировки. Распалась страна. У меня самого распалась семья. Непонятно было, что вообще делать дальше. Я оказался в жизненном тупике… И хорошо помню, как после крещения душа у меня успокоилась, все стало на свои места, и стало понятно, как мне жить дальше. А когда потом я служил в Кронштадте, то несколько раз посылал матросов помогать настоятелю Кронштадтского собора».[265] Такое обращение как обретение подлинного духовной гавани от житейских бурь и от жизненных трагедий не раз упоминалось и в первом сборнике, где утраты, пережитой ужас, нравственные терзания становились основным мотивом прихода в Церковь, но именно в ней душа человека находила мир и дальнейшее направление жизни. В таких случаях особенно важным оказывается тот конкретный человек — священник, который первым встретится с ищущей душой. Если же сам этот священник имел боевой опыт, то, вероятно, он сможет найти правильные слова: «В это время там был священником отец Святослав, бывший „афганец“. Говорю: „Хочу крестить ребенка. Но сам я маловерующий, молитв не знаю…“ И помню его речь дословно: „Серега, ты под водой был? Ты на войне был? Значит, ты в Бога веришь. Свободен!“ И для меня этот момент стал переломным, я окончательно повернулся к Церкви».[266] Однако и в этом случае ни православное учение, ни христианский образ жизни не выходят на первый план. Православие становится частью идентичности, психологическим и нравственным ресурсом для человека тяжелой судьбы, этика которого сформирована на других основаниях — армейских принципах.
Собственно рефлексия о нравственном содержании религии и о конфликте разных этических принципов, в частности воинского долга и медицинского долга, наиболее подробно описывается в свидетельстве «Дока», полковника медицинской службы. В своих размышлениях о том, чему его учили, и том, что ему довелось пережить, «Док» пишет: «Уже в Военно-медицинской академии я увидел прямое противоречие между тем, что мне приходилось делать на войне, и тем, чему нас учили. Уважаемые профессора нам говорили, что нельзя стать хорошим хирургом, если ты не являешься хорошим человеком. Но во время войны мне пришлось совершить столько ужасных поступков, о которых и вспоминать до сих пор страшно… И я понял, что решение у этой проблемы должно быть естественным. Если бы после всех афганских событий мне было бы на все наплевать — на мораль и нравственность, или если у меня появились бы патологические пристрастия, то это означало, что я стал моральным уродом. А если осмысление прошлого вызывает у меня беспокойство и волнует меня, то значит, что у меня совесть есть. Хотя я хорошо осознаю, что за свои поступки ответ мне придется держать еще и на Высшем Суде».[267]
260
«И я слышу, как пули с чавкающим звуком впиваются в глинобитную стену в десяти-двадцати сантиметрах от меня! И после этого я опять жив! И иногда мелькала мысль: „Ну хоть одна пуля уже попала бы в «чердак», чтобы все это для меня закончилось“. А потом пришло определенное спокойствие. Бог есть. Он меня спасет, потому что по всем сложившимся обстоятельствам это может сделать только Он!» (Там же. С. 136).
261
«Теперь представьте себе: все мои подчиненные сели, а я, только что назначенный командир звена, один не сел. И я возвращаюсь в Кундуз с командиром десанта на борту. Тут я понял, что не уйду, потому что просто этого не переживу. Ведь надо будет на аэродроме прямо у вертолета пускать себе пулю в лоб от позора. Еще я понял, что и сесть я тоже не могу. Вот тут я и вспомнил бабушку. Взялся рукой за воротник, где была зашита иконка, и сказал: „Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!“. К тому времени я выполнял уже то ли четвертый, то ли пятый заход (еще удивлялся, как это до сих пор меня не сшибли!). И неожиданно у вертолета появилась какая-то дополнительная аэродинамическая сила — Божественная. Я сел, мы высадили десант, и он выполнил задачу. Именно тогда в Бога я и поверил. И лично для меня стала очевидной простая истина: среди тех, кто был на войне, атеистов нет» (Там же. С. 63).
262
«Потом они затихли, но стало еще хуже — мухи всего меня облепили. Я попытался лицо закрыть руками, но помогало это мало. Вот в этот момент я подумал, что, наверное, так выглядит ад. Вот в этой жуткой яме я в Господа Бога и уверовал. Как я Ему молился!» (Там же. С. 126).