В тот день мной овладело какое-то бешенство.
Я должна сделать «что-то», чтобы утолить желание «чего-то». Парадокс, но я подавляю стремление заполнить желудок. Мне нужно собрать все свое мужество и волю, поскольку врачи, семья — все стараются помочь мне выздороветь, и если я сама не сделаю усилия, то я уже ни на что не гожусь. Итак, я отказываюсь от наслаждения едой. Я изо всех сил борюсь с желанием поесть, и мне нужно как-то компенсировать это.
Необходимость «замещения» выливается в конце концов в безумный поступок. Просто землетрясение в девять баллов по моей персональной шкале Рихтера. Голод трансформируется в жажду другого свойства, которую я не совсем ясно для себя определяю, я просто беру велосипед и еду в большой торговый центр неподалеку от нашей деревни. Там есть все: еда, одежда, диски, книги, фантазийные украшения. Я в магазине, я хочу лишь отвлечься, у меня нет четкой цели. Я хочу посмотреть на людей, на товары, забыть о больнице, о зонде, который по-прежнему торчит из моего носа, о своем весе. Я хочу занять свои глаза. Мне нужно набрать чего-нибудь, что не является едой. Я должна наполнить себя, но не есть. Я не понимаю смысла превращения, которое совершается со мной. Одежда меня не интересует, я сознательно держусь подальше от отдела с пирожными, я просто хочу помочь себе выздороветь в больнице. И в результате, словно зомби, вхожу в бутик с украшениями, меня притягивает и манит их блеск. Мне нужно утолить «жажду». Почему бы не этими сверкающими предметами? При этом я не собираюсь купить себе какое-нибудь украшение. Я действую, как автомат, безо всяких предосторожностей. Беру при входе маленькую прозрачную корзинку из металлической сетки и заполняю ее, не считая и не выбирая. Я чувствую какое-то возбуждение, думаю о том, удастся ли мое предприятие, или меня поймают, причем вторая возможность совершенно не пугает меня. Ничто не может меня остановить. Теперь я с трудом могу вспомнить свое состояние во время тех событий, таких унизительных для меня и моих родителей.
Еще до болезни я иногда думала о том, что многие мои знакомые девочки зачем-то воруют украшения в то время, как их карманы набиты деньгами. Они демонстрировали свои трофеи, гордясь собой так, словно совершили подвиг. Я не понимала их. Почему они это делают, а я никогда? Тогда ответ был прост: все дело заключалось в моем воспитании.
Но тут я не думаю ни о чем. Я больна. Я беру, я успокаиваю свою жажду, а затем с корзинкой в руках направляюсь прямо к выходу. Не надо большого ума для того, чтобы уйти с прозрачной корзинкой, не заплатив в кассе. Воровка сделала бы по-другому, она бы постаралась действовать незаметно, спрятала бы украденное, выбрала бы самые красивые украшения, во всяком случае, те, которые ей понравились. Я же схватила кольца, не разбирая их размера, серьги, не рассматривая их, я взяла штук пятнадцать случайных предметов, даже уже не помню каких. В магазинчике не было дверей безопасности. Единственная продавщица говорила по телефону, склонившись над витриной, в которой она быстро раскладывала украшения. Я услышала, как она сказала своему собеседнику:
— Подожди две секунды.
И догнала меня в том момент, когда я уже выходила.
— Извините меня, мадемуазель, вы можете мне показать, что находится у вас в руках?
Оцепенев от ужаса, я показываю ей корзинку и вдруг отдаю себе отчет в том, что происходит. Я — воровка, которую схватили. Я немедленно разражаюсь слезами.
— Следуйте, Пожалуйста, за мной! Мне позвонить в полицию или вашим родителям?
— Лучше родителям.
Она бесцеремонно отводит меня в сторону.
Я бормочу номер телефона, дрожа, как осенний лист. Я боюсь реакции моих родителей, боюсь получить взбучку, хотя ничего такого со мной еще не случалось. И мне ужасно, ужасно стыдно. Я пытаюсь объяснить все так, чтобы продавщица поняла, я говорю о своей болезни, о зонде, о завтрашней госпитализации, я умоляю ее забрать украшения обратно.
— Я заплачу, если нужно, я не воровка, я ничего в своей жизни не украла, я сама не знаю, что со мной произошло, у меня мании, связанные с едой…
Продавщица безжалостна и зла.
— Меня это не касается, это ваша жизнь, я звоню вашему отцу.
Я снова заливаюсь слезами, отрицательно качаю головой.
— Я вам клянусь, я больше так не буду. Не звоните моим родителям, я вас умоляю, я заплачу!
— Нет, вы несовершеннолетняя, я обязана позвонить вашим родителям.
— Но я больна… я завтра ложусь в больницу, я анорексичка…
— Это ваше дело, это ко мне отношения не имеет.
Продавщица усмехается, издеваясь надо мной. Она не выпустит добычу. Мое отчаяние нисколько ее не трогает. Она могла бы положить вещи обратно, взять с меня клятву и отпустить, но она, глядя на меня с торжествующим видом, звонит отцу. Отец не отвечает, она требует у меня другой телефон, я даю рабочий номер мамы. Мама слушает, как громом пораженная. Я даже не слышу, что ей говорит продавщица, я рыдаю. И жду. Я сижу на табурете посреди магазина, ожидание длится вечность, я все время плачу, зонд практически душит меня. Наконец приходит папа, у него огромные глаза.
Продавщица глупо улыбается ему.
— Здравствуйте, сударь.
— Здравствуйте, извините меня, она совершила непростительный проступок, поверьте, она будет за него наказана, это никогда не повторится. Сколько я вам должен?
Он платит за украшения, этот чек на сто двадцать евро я никогда не забуду. Почему? Продавщица получила обратно все, что я взяла, она показывает мне предметы, пересчитывает этикетки и в довершение всему, оставляет себе чек.
— Пойдем со мной, Жюстин!
До машины ни слова. Дверца за мной захлопывается.
— Маме опять стало плохо из-за тебя! Сегодня вечером она идет к врачу. Я тебя предупреждаю больше такого не устраивай. Если это повторится ты мне не дочь! Что это за поведение? Тебя этому не учили. А этот раз ты действительно взбесила меня.
Mы возвращаемся домой, он оставляет меня в гостиной и идет в свою комнату звонить. Я слышу, как разговаривает с отделением профессора. Он рассказывает дежурному врачу о том, что произошло. Та соединяет его с профессором, и папа рассказывает все еще раз.
— Пожалуйста, заберите ее сегодня, мы больше не можем терпеть ее.
Я плачу, я умоляю:
— Нет.
Папа кладет трубку.
— Тебя не могут взять, кровать освободится только завтра. Очень жаль Иди в свою комнату. Я не хочу тебя больше видеть!
Когда я приезжаю в больницу, все отделение уже знает о случившемся.
Отцу стыдно. Мама возвращается от врача с транквилизаторами. И это все из-за меня, я виновата во всем этом ужасе Я потеряла доверие своих родителей, мама заболела, для папы вся эта история — страшный удар. Я ему больше не дочь, он воспитал маленькую ничтожную маленькую воровку. Маленькую четырехлетнюю сестру в результате царящей со времени моей болезни атмосферы в доме водят к детскому психологу. Моя вторая сестра смотрит на меня, опустив руки, не понимая.
Чего я хотела? Доставить себе радость перед трехнедельным, как минимум, заключением. Мой психолог мне посоветовала, в случае появления на улице бродить по деревне, стараться думать о посторонних вещах. Я и вышла, но не смогла ограничиться пробежкой по деревне или сменой настроения во время долгой пешей прогулки. Я все делаю неправильно, мой мозг стал работать неправильно. С одной стороны, мне кажется что мне нечего делать в больнице. Я вешу пятьдесят восемь килограммов, восемнадцать из них я набрала с июня месяца. Мне кажется, что со мной все хорошо, потому что у меня идеальный вес. Зачем мне занимать чужое место в больнице? Я представляю себе других девушек, больных и худых, таких, какой я была несколько месяцев раньше, которые думают: «Зачем она здесь, ей отдали кровать для настоящего больного!»
С другой стороны, совершая безумные поступки, я хочу доказать, что имею право на нахождение в больнице. Оправдываю такое решение. Подавляя в себе навязчивое стремление к еде, я уперлась лбом в стену. Какая связь между пищей и воровством? Мне объяснили позднее: клептомания. Клептоман немедленно сожалеет о импульсе, толкнувшем его на присвоение чужих вещей. Еще одно навязчивое стремление. Для меня это самое страшное. Я не могу уже мыслить ясно, в моей голове все смешалось. Я «своровала» украшения оттого, что считала, что «краду» чужое место в больнице? Я хотела доказать, что я действительно больна? Или убедить себя в том, что госпитализация — незаслуженное наказание и надо было его «заработать»? Я прекращаю думать, я ничего не понимаю, я не психолог для самой себя. Такое поведение в шестнадцать лет называется чудовищным «идиотизмом», ты позоришь своих родителей и боишься получить взбучку. Точка. Я истязаю свою семью, я — маленький невыносимый тиран, доставляющий родным адские муки. Все вертится вокруг меня, мое поведение бессмысленно. Я хотела, чтобы на меня обратили внимание, и преуспела в этом. Я хотела, чтобы меня любили, тут меня ждал провал. Я думала, что взрослею, на самом деле я регрессирую. Мне пора лечиться.