Но именно здесь произошла его случайная и неизбежная, как всякая подлинная случайность, а значит — как чудо, встреча со Стаалем. Странно, что он даже не вспомнил, на каком фильме это произошло (может то была «Тема предателя и героя»? Но точнее он вспомнить не мог). Что случилось тогда и чем объяснить происшедшее? — на этот вопрос у него и сейчас не было ответа. Вернее, ответ был, единственный и непреложный, как ответ на то, что случилось с ним в пропитанном безвидной смертью отсеке подлодки, что случилось с ним в душноватой, с одиноко жужжащей под потолком мухой, госпитальной палате, как ответ на вопросы всем тем, кого не спросил, а теперь спрашивать уже поздно. Да, ведь знают-то все, все или почти все, но вот кто сумеет ответить? Просто в какое-то мгновение темноты и мерцания нездешнего света он увидел это тонкое, изначально уставшее лицо, тяжеловатые веки, которые Стааль медленно, словно очнувшись от оцепенения, поднял и взглянул на него. Взглянул знающим и узнающим своим взглядом на Хиросиму. Хиросима знал его. Существует, говорят, феномен ложной памяти, когда нечто кажется уже бывшим или виденным ранее, но здесь было не то. Один взгляд этих пустых, но вовсе не мертвых глаз значил больше любых объяснений, заверений, киношных игр и соблазнов. Из всего, утратившего смысл, многообразия вещей, существ, явлений Стааль был единственным близким Хиросиме, может быть, он был таким же — сказал этот взгляд. С чем можно сравнить это внезапное и ярчайшее, как незримая вспышка, переживание? Может быть, так чувствует себя человек, встретивший, наконец, потерянного во младенчестве брата, брата — близнеца? Но, нет, брат может обмануть ожидание, оказаться совсем чужим, более чужим, чем просто посторонний человек; Стааль был тем, кого Хиросима ждал. С тех пор он не пропустил ни одной ленты со Стаалем, пусть занят тот был хоть в неприметном эпизоде — неприметным такой эпизод быть не мог. Он был мечен этим более чем знакомым лицом, тонким, усталым, с пустыми глазами под тяжеловатыми, чуть прикрытыми всегда веками. Хиросима ждал каждой новой встречи со Стаалем с каким-то почти религиозным чувством — так ждут тайного праздника; так ждут Пасху. Реальность Стааля была таинственной и двусмысленной, он как бы существовал и не существовал одновременно, как и сам Хиросима. И если бы Хиросима хоть что-то смыслил в религии, он мог бы сказать, что встретил своего Ангела. Само имя это, Стааль — скандинавское или иудейское — было точно имя светлого духа.
Дни шли за днями, одинаковые, но каждый раз отдельные и новые, бессчетное множество безликих «сегодня», разноязыко и пьяно шумел Вавилон, и только Стааль был неким объединяющим началом этого переродившегося времени, откуда-то извне, из своего мерцающего, пустого, как свет, вне. Хиросима, равнодушный прежде к собственно кинематографу, откровенно не разбиравшийся в нем, научился исподволь оценивать, дегустировать профессионально и смаковать любительски изысканную и лаконичную игру Стааля (а заодно и его партнеров), научился видеть кино, как результат сделанной работы, как произведение (но все равно не это было главным). Особенно ему нравился «Юг» и «Свидание в Самаре», где у Стааля была небольшая, почти проходная роль, но сыгранная столь тонко и блистательно, что лишь ради нее и стоило смотреть фильм; главным в ней была та неразрешимая, в несколько ходов ситуация, когда судья и жертва то и дело меняются местами и начинаешь понимать в итоге, что они не просто одно, начинаешь понимать, что и это единство — такая же условность, как и противостояние, и тогда кончается милосердие и они возвращаются к прерванной вымороченной игре, к исходным позициям и принятым на себя ролям, просто, чтобы выжить, ценой утраты смысла и сути. Стааль вообще был популярен, его мастерство было неоспоримо и еще более неоспоримым было чуть нервное обаяние, и Хиросима был с большинством, но не присоединялся к нему, словно знал тайну Стааля, словно был с ним в секретном сговоре. Хиросима начал даже, чуть смущаясь, собирать газетные и журнальные вырезки со статьями об актере и его фотографии, втайне, как малолетняя школьница, мечтая об автографе. Стааль не стал для Хиросимы всем (все — это такая малость), но остался единственным в окружающем мире, что не имело собственной цены, а значит и не утратило ценности.