ЭПИЛОГ
«Как вы сохраните свою еврейскую сущность?»
Когда я беседовал с Бен-Гурионом в его рабочем кабинете, этот отец-основатель Израиля, мудрый, крутой старик с пышной седой шевелюрой мечтателя и тяжелым подбородком генерала, сказал мне:
— Вам, американским евреям, выпало на долю жить так, как евреи еще никогда не жили. Вы у себя в стране — не пришельцы; или по крайней мере вы — такие же пришельцы, как и все остальные американцы: ведь Америка — страна иммигрантов. Вы — равноправные члены общества, и вас ждет завидное будущее. Но как вы сумеете сохранить свою еврейскую сущность?
Почти машинально я ответил:
— С помощью религии.
Старый социалист взглянул на меня искоса с загадочной улыбкой и положил руку на книгу в коричневом переплете.
— Я держу Танах у себя на письменном столе и еще в тумбочке у кровати. Израиль станет страной, построенной по заветам Танаха. Это я могу вам обещать. А что до религии… Тут всё — великая тайна.
Бен-Гурион пожал плечами, и в глазах у него появилось отрешенное и, как мне показалось, озабоченное выражение. Мы заговорили о чем-то другом.
В этом разговоре блеснул для меня луч света, который помог мне разобраться в своей собственной странной жизни.
Хотя я — ортодоксальный еврей, соблюдающий все обряды нашей веры, я никогда не притязал на непогрешимость в религиозных вопросах. Я всегда считал для себя невозможным присоединить свой голос к хору обличении, которые обрушиваются на головы реформистов, консерваторов и сионистов-атеистов; и во всех своих — может быть, даже чересчур многочисленных — публичных выступлениях я никогда не клеймил ассимиляторов. Мне близки слова Теннисона:
Возможно, мои друзья-евреи, когда я у них в гостях отказываюсь от приготовленной ими пищи, считают меня фанатиком; но я у них в гостях чувствую себя как дома. Я понял их сомнения, а вот они не сумели понять моей убежденности.
Еще в юности мне было суждено достичь того, о чем мечтают многие американцы: своими собственными усилиями я добился теплого места под солнцем, на меня лился поток долларов, у меня была роскошная квартира на верхнем этаже одного из нью-йоркских небоскребов, то и дело я совершал наезды в Голливуд, я вращался в обществе прекрасных женщин — и все это тогда, когда мне не стукнуло еще и двадцати четырех лет. Ничего выдающегося я не совершил: просто я писал текстовые заготовки для знаменитого радиофельетониста Фреда Аллена; но это было золотое дно. А я мечтал о чем-то большем — мечтал стать прославленным романистом или драматургом (как Ноэл Эрмен, герой моего романа «Марджори Морнингстар»), мечтал идти от успеха к успеху. Но, ведя довольно обычную благоустроенную жизнь автора-невидимки, работающего в бизнесе развлечении, и одновременно предаваясь довольно обычным юношеским грезам о славе, я в то же время чувствовал, как все это зыбко и эфемерно. Я не был ни пресыщенным, ни мятежным. Но в глубине души я сам не верил — не мог поверить, — что шумная популярность плюс случайные удовольствия добавят к моей жизни что-то весомое. Все это оставляло в стороне мою сущность. Люди, которые гонятся за удовольствиями, деньгами и успехом и не ставят перед собою никаких других целей, — это взаимозаменяемые шифры, только и всего. Удовольствия, деньги и успех оставляли в стороне моего деда — самого колоритного человека, какого я знал, — оставляли в стороне большинство серьезных книг, которые я прочел. И вот я снова взялся за книги — после того, как, окончив колледж, совсем было их забросил, чтобы бездумно погрузиться в мышиную возню погони за богатством. Не делая для себя никаких далеко идущих выводов, я по доброй воле избрал жизнь стороннего наблюдателя.
Я поставил все свое земное существование на одну карту: на ней значилось, что быть евреем — это не тривиальная случайность, чреватая кучей неудобств и неприятностей, но великое счастье моей жизни, и что лучший способ по-настоящему быть евреем — это быть им в традиционном, классическом смысле слова. Я совершил интеллектуальный прыжок, трамплином для которого послужили мои тогдашние чтения и размышления. В то время я был весь пропитан Вебленом, Ницше, Марксом, Шоу, Дьюи, Достоевским и так далее. И тем не менее я пошел на риск, сказав себе: «А вдруг я ошибаюсь?» И вот, идя на риск и ставя на одну карту свое сознательное существование, я неожиданно узнал об иудаизме такие вещи, которые нельзя узнать никаким другим способом. Не сделай я этого опыта, вера навек так бы и осталась для меня книгой за семью печатями — или, может быть, всего лишь сладостным воспоминанием о беспечном детстве. Есть немало вещей, которые можно узнать, только попытавшись их сделать.