Мой дед не успел пробыть в Америке и недели (разумеется, он жил в нашей квартире), когда он однажды подошел ко мне, и в руках у него был какой-то пухлый томина.
— За работу! — сказал он по-русски. Он усадил меня за стол, положил передо мною книгу, открыл ее и стал у меня за спиной. Я безнадежно смотрел на бессмысленные для меня колонки неогласованных согласных букв.
— Читай! — сказал дед.
Вспоминая и описывая эту сцену, я беру с полки именно тот том, который дал мне тогда дед, и открываю его на той самой странице. Прошло тридцать лет с тех пор, как я впервые стал ломать себе голову над этим текстом. Сейчас я могу прочесть его без большого труда, но продираться сквозь страницы Талмуда мне до сих пор нелегко, да никогда и не будет легко. Мне трудно поверить, что есть люди, которым это легко. Страница пожелтела — пожелтела куда больше, чем другие страницы этого старого тома. Потому ли, что я с месяц, а то и больше, мусолил эту одну страницу? По ней рассыпались бурые пятна — может быть, следы фруктового сока (не исключено, что, пробираясь сквозь лабиринты арамейских фраз, которые для меня были китайской грамотой, я одновременно лакомился мандарином). А может быть, это слезы? Я не знаю, остаются ли от слез на бумаге несходящие следы.
Когда мой дед сказал: «За работу», он не шутил. Это была-таки работа! Он дал мне для начала одно из наиболее заковыристых мест во всем Талмуде — диспут между Равой и Абайе по вопросу о том, кто является собственником найденной вещи (и я потом узнал, что талмудисты любят давать своим ученикам для начала именно этот отрывок). Талмуд, с присущей ему лаконичностью в изложении своих тем, выражает всю проблему в немногих словах. Моему деду понадобилась неделя, чтобы растолковать мне, что эти слова означают. Но он честно прогнал меня сквозь дюжину провокационных вопросов Абайе, в основе которых лежала дюжина аналогий с еврейским Законом, и через хитроумные возражения Равы, которому в конце концов пришлось все-таки сдаться. Весь диспут был изложен не на древнееврейском, а на арамейском языке. Я твердо помню, что я все же одолел диспут до конца, и последние слова отрывка все еще сохранились в моей памяти.
Ко всем моим заботам, мой дед не говорил по-английски. Идиш, который я немного знал, был американизированным жаргоном, и для деда это был почти другой язык. Как мы умудрялись общаться друг с другом, для меня до сих пор остается тайной. Но, оглядываясь на всю мою прошлую жизнь, я могу сказать, что никто не повлиял на мое интеллектуальное развитие больше, чем дед; а началось все с этой ужасной фразы, которая была моим постоянным кошмаром все годы моего отрочества:
— За работу!
Главным орудием моего деда в деле воспитания был Талмуд.
Что такое Талмуд
Начнем с того, что Талмуд — это не одна книга, а две; они носят названия «Мишна» и «Гемара», и в них изложен еврейский Закон. Мишна была записана примерно лет на триста раньше, чем Гемара. В обеих книгах Талмуда упоминаются многочисленные авторы — то есть мы знаем, кто именно высказал те или иные содержащиеся в них суждения. Но ни Мишна, ни Гемара не являются оригинальными, творческими произведениями литературы; каждая из них представляет собою свод законов, данных евреям за многие сотни лет до того, как были записаны Мишна и Гемара.
Мишна — это отчет о судебных решениях целой серии аналистов и судей — их называли таннаим (учителя) — на протяжении четырех сотен лет. В основе всех этих решений — свод законов Устного учения, полученного Моисеем на горе Синай одновременно с Письменным учением. Таннаим были последователями группы более ранних законоведов, Мужей Великого Собора, которые в свою очередь приняли эстафету у своих предшественников, те—у своих, и так далее, в глубь веков, вплоть до пророков. Период, когда жили и трудились таннаим, продолжался примерно четыреста лет: двести лет до нашей эры и потом еще двести лет нашей эры. Мишну (что значит «повторение») записал примерно в 200 году рабби Иегуда Анаси, известный палестинский мудрец и законодатель.
Нынешний иврит — это иврит Мишны. Разговорный иврит в современном Израиле, язык газет, радио о повседневных бесед, разумеется, подвергся сильному влиянию западноевропейских языков. Но, как мне рассказывал один популярный израильский романист, для него секрет хорошего современного стиля — это все еще стиль Мишны.
Хотя Мишна, казалось бы, не претендует ни на что иное, как только на то, чтобы быть юридическим трактатом, на самом деле ее содержание куда шире. Одним своим словом, одной фразой она порой магически воскрешает перед нами сцену, произошедшую во Втором Храме, или праздничный вечер на улице Иерусалима, нравы, обычаи, образ мыслей и одежду людей, умерших две тысячи лет тому назад.