– Нет, само солнце я еще не фотографировал. Но я это обязательно сделаю. Для тебя.
– А я для тебя сыграю на скрипке. Хочешь?
О, Боже! И она еще спрашивает. Неужели в этом равнодушном, бесчувственном мире еще кто-то играет на скрипке?
– Ты знаешь, только я тебя увидела, сразу подумала, неужели в этом бесчувственном холодном мире еще кто-то фотографирует солнце?
Мы нашли друг друга в этом равнодушном холодном мире. И мы не знали тогда, что этот равнодушный холодный мир нам этого не простит…
Мы шли по городу, крепко взявшись за руки, не обращая внимания на обезумевшую толпу. Одной рукой я прижимал к груди свой дешевый фотоаппарат, а она несла огромный кожаный футляр от скрипки. Мы держали в своих руках самое дорогое. И уже тогда знали, что станем самыми дорогими друг другу людьми. И это не знал еще тогда бесчувственный презрительный мир. Это знало только солнце, палящее нам прямо в лицо и благословляющее нас своим обжигающим светом.
Ее домик был, пожалуй, самый маленький на всем белом свете. В нем ничего не было лишнего. Маленький стол, маленький буфетик и маленький диван. Но мы отлично поняли, что места для нас в этом домике вполне хватает.
– Кто ты? – спросил я, едва переступив порог ее коморки.
– Я – Мышка-нарушка, – рассмеялась она.
– А я – Гришка-коврижка, – подмигнул весело я.
– Заходи, вместе жить веселее.
Это было правдой. Нам было так одиноко, и я с радостью принял эту каморку в которую завела меня Мышка – так я ее всегда называл. Для нас этот тесный запыленный домик превратился в хрустальный рай. И нам казалось – навечно. Мы не знали и не могли знать, что когда-нибудь он неизбежно разобьется вдребезги.
А в тот вечер я ей просто сказал:
– Ну, Мышка, давай, играй свою музыку.
Она тут же послушно вытащила скрипку, новенькую, еще пахнущую лаком и вообще единственную дорогую вещь в доме. И с любовью прижала ее к груди.
– Хорошо, Гришка, я тебе сыграю свою музыку.
И она ловко, профессионально примостила скрипочку на плечо и взмахнула смычком. Это была божественная, без преувеличения игра. Легкие взмахи смычка. Звонкие, стремительные, бешеные звуки. Горящие ярким пламенем зеленые глаза.
Мне показалась знакомой эта музыка. Она уносила меня в цветущие поля, на солнечные планеты, уносила от бесконечного одиночества, от пасмурных мыслей, от слез и поражений, и я уже не смотрел на рыжеволосую скрипачку. Я был уже там, где никто и никогда не сможет потревожить наш хрустальный рай.
Когда я опомнился, оторвавшись от своей мечты, я внимательно присмотрелся к этой девчонке. К ее ловким движениям рук. И только тогда заметил, что смычок даже не прикасался к струнам. Это пел ее голос.
– Ничего себе, – выдохнул я.
Она тут же опустила смычок и рассмеялась.
– А ты поверил! Ну же, признайся, поверил?
– Мне легче было поверить в игру на скрипке, чем в твой голос. Это просто невозможно так здорово имитировать звуки.
– Возможно. На свете возможно все.
– Но зачем скрипка в руках?
– Знаешь, я давно мечтала научиться играть на скрипке. Но так и не осилила эту науку. Это так скучно – учить ноты. И я поняла, что легче стать самой скрипкой.
– Легче? – невольно усмехнулся я.
– Ну да. От лени что только в голову не взбредет. Особенно когда есть мечта. Моя мечта сбылась. А как тебе музыка?
– Это просто волшебно. Без лишних слов. И как ты можешь сочинять такое?
Она не выдержала. Подскочила ко мне и прижала мою лохматую голову к своей груди.
– Дурачок, это же просто Моцарт.
– Просто Моцарт?
И мы уже расхохотались вместе. Просто Моцарт.
– Ну, конечно, Моцарт! Как я сразу не догадался! С сегодняшнего дня он – мой самый любимый композитор.
– А я?
– А ты, – и я уже серьезно на нее посмотрел. Мои глаза бегали по ее огненно-рыжим волосам, по ее загорелому телу. – А ты… Ты с сегодняшнего дня мой самый дорогой человек.
– Значит, мне повезло больше, чем Моцарту.
– Иди ко мне, Мышка.
– Мне уже никуда не надо идти. Мы уже вместе.
Мы уже были вместе. И казалось, нашему хрустальному раю не будет конца…
Я хорошо помню эти дни, проведенные с Мышкой. Я тогда фотографировал все в солнечном свете. Но снимки с ее изображением выходили лучше всего. Мы закрывались в маленькой ванной, которую я превратил в свою мастерскую, и вместе работали. Она стала для меня незаменимым помощником, незаменимым другом, незаменимой любовью. А по вечерам она брала свею лаковую скрипку. Становилась на табурет. И пела Моцарта. И мы уже были уверены, что свою музыку Моцарт написал только для нас. Этой музыкой восхищались, ей аплодировали несколько веков, но поняли ее только мы. Так нам тогда казалось… А потом мы ложились на старенький скрипучий диван, укрывались потрепанным одеялом и я, гладя Мышку по огненно-рыжим волосам, говорил: