Меня потянуло наверх. На озере стало совсем. черно.
Молнии участились, раздались могучие громовые раскаты. Выла буря. Высокий плотный матрос стоял, опершись на мачту, и зорко смотрел вперед. Он закутан в тяжелый кожан. Начавшийся мелкий частый и холодный дождь заставил его только поднять капюшон над кожаной фуражкой. Видно ему нравилась эта разыгравшаяся стихия славного Байкала, и он могучим голосом запел:
"Гондольер молодой!..".
И было так странно слышать эту молодецкую итальянскую песню там далеко, на мрачном Байкале.
Вскоре вокруг матроса образовался маленький хор, и понеслась байкальская песня:
Великое море!
Священный Байкал!
Могучий корабль - одинокая бочка!
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Море шумит недалечко!
Через несколько часов мы переплыли широкий Байкал (приблизительно в месте переправы 45 верст), высадились и, выстроившись в ряды, тронулись на этап, где должны были переночевать. Партия арестантская состояла из 13 политических каторжан и каторжанок и человек ста уголовных, большею частью бродяг. Последние на каждом этапе думали о побегах. Всюду они отлично знали местность, характер конвоя, самый этапный дом, - где решетка подрезана, где потолок "тронут", где "крот ходил", то есть была попытка подготовить подкоп. И на всяком этапе, сейчас же по приходе, наши "Иваны", "Орлы", "Неизвестные" и т. д. начинали обдумывать планы, побегов.
Но и конвойные солдаты все эти ходы и выходы отлично знали и прежде, чем впустить нас на этап, внимательно их осматривали и предупреждали:
- Эй, вы, бродяги, потолка то не трогать! Под нары шибко не лазайте!
И начиналась обычная этапная жизнь. К воротам являются торговки, а иногда пропускают их во двор. Нехитрые продукты расхватываются арестантами а через полчаса по приходе начинается варка пищи на кострах во дворе.
По мере нашего продвижения по горам становилось все холоднее. Ходьба труднее. Но вот мы миновали Верхнеудинск, а затем прибыли в Читу.
На улице, у ворот тюрьмы, за столиком сидят начальник тюрьмы, советник Областного Правления, полицмейстер и товарищ прокурора. Принимают партию. Когда вызвали к столу меня, я обратил внимание на лицо прокурора. Знакомое. Где-то видел.
- Вы Минор? - обратился он ко мне.
- Да.
- Мы вместе в Москве учились в университете. Помните?
Я вспомнил. Это было в 1883 году в сентябре месяце. В университете сходки, подготовляется демонстрация протеста против реакционных действий правительства. Редактор "Московских Ведомостей" М. П. Катков - душа тогдашней реакции - откровенно ведет борьбу против всякого проявления свободной мысли.
Под его влиянием пошли гонения на печать. В начале октября получено было известие о закрытии журналов "Слово", "Дело", "Устои", "Отечественные Записки". Это окончательно переполнило чашу терпения молодежи. На сходке старост решено было созвать сходки в университете и столковаться о форме протеста. На одной из сходок на юридическом факультете мы с тов. Рождественским орудовали. Я говорил, а он, заметив, что кое-кто из студентов намерен уйти, стал у двери и своей могучей фигурой заслонил ее. С ним некоторое время мы работали вместе в 1-м Студенческом Союзе и в народовольческом кружке.
И вот этот самый Рождественский теперь прокурор, я - каторжный, и он меня "принимает"!
Посадили меня в Чите в одиночку. Я устал донельзя. Прилег отдохнуть. Было уже поздно. Часов около 11 вечера дверь тихонько открылась - и, извиняясь, зашел ко мне Рождественский. Мы долго, до поздней ночи, проговорили с ним, вспоминая старое. Затем он взял у меня письма для отправки родным, обещал утром же прислать ко мне на свидание моего старого товарища М. Г. Фриденсона, который недавно отбыл каторгу на Карийских рудниках по процессу 22-х народовольцев.
Приятно было встретить через 10 лет товарища, но и бесконечно тяжело было видеть, как этот, когда то честный, горячий юноша-студент, потерял свое старое обличье увлекающегося борца за народ и обратился в обыкновенного, заурядного обывателя-чиновника.
Много таких мне пришлось видеть на своем жизненном пути. Это самые жалкие люди.
АКАТУЕВСКАЯ КАТОРЖНАЯ ТЮРЬМА
Сидя в тюрьме, всегда мечтаешь о том, чтобы перевели в другую. Станут переводить - выйдешь за ворота, будешь двигаться, дышать, видеть природу. А как походишь по этапам месяца два-три, так и небо, и земля, и лес, и вода-все надоест! Так устанешь, что мечта обращается в обратную сторону: как-бы это уже добраться наконец до места, отдохнуть, одуматься! Полежать на нарах и не думать о том, чтобы утром в 5 часов вскочить, одеться и все идти и идти дальше.
Так и мы, до того намотались, иззябли, намучились по дороге, что когда мы тронулись из Читы и стали добираться до Нерчинско-Заводского Округа, в душе кипела радость скорого отдыха. Но вот мы на последнем этапе, в селе Александровском, где помещалась Богодульская "Центральная Каторжная тюрьма". В это село мы приехали днем и сейчас же тронулись дальше, в Акатуй. Последнее путешествие в бессрочное каторжное сидение! И дорога-то какая-то мрачная. Сначала проехали пустым полем - плоскогорьем, потом стали по сравнительно узкому шоссе, между гор, спускаться все ниже и ниже. По бокам горы все подымались выше, становилось темнее и холоднее.
Вот по левой стороне дороги видно кладбище. Здесь хоронят каторжан и поселенцев.
Сколько тут старых, забытых могил!..
- Вот гляди, друг, тута за решеткой-то видна могила Лунина. Давно это маялся тут, на цепи держали в старой каменной тюрьме.
Михаил Сергеевич Лунин, один из самых решительных декабристов. Подполковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка Лунин обвинен был в том, "что участвовал в умысле цареубийства согласием", в умысле бунта и заведения тайной типографии.
Но дошел он до каторги довольно сложным путем. Обиженный в полку начальством тем, что в очередь не получил высшего чина, он осенью 1816 года вышел в отставку и уехал в Париж, где сначала увлекся католическими аббатами, потом спиритизмом, затем познакомился с выдающимся ученым и писателем, Ипполитом Оже, Шарлем Брифэ и наконец с знаменитым французским социалистом Сен-Симоном.
Здесь в Париже он определил свое настроение. Он стал борцом за свободу. "Я буду приносить пользу людям тем способом, какой мне внушают разум и сердце. Гражданин вселенной - лучше этого титула нет на свете".
И вот этот "Гражданин вселенной" был брошен в тюрьму. Таскали его по многим тюрьмам и, наконец, попал он в Акатуй, где тогда разрабатывалась серебряная руда. О климате и воздухе этой ямы писала жена одного из декабристов, что птицы, пролетая мимо Акатуя, задыхаются и падают мертвые. Лунина, как весьма опасного и энергичного протестанта, держали в каменном здании, в особой камере на цепи. Здесь он затосковал, стал молчалив, скучен и 8 декабря 1845 года умер внезапно. Доктор Орлов, производивший вскрытие трупа, за неимением инструментов, топором разрубил ему голову...
И вот все это как-то невольно вспомнилось, когда мы, подъезжая к Акатую, увидели заржавленные, разбитые решетки кругом могилы этого замечательного и уже почти забытого борца за народную свободу.
Мы двигались дальше, все спускаясь с горы среди леса, и наконец увидели нашу тюрьму. Вот и ворота. Мы сошли с подвод и встали у решетки, сквозь которую видно было одноэтажное деревянное здание, где помещались каторжане.
В подворотне движение надзирателей и конвоя. Они перебегают в пристройку, стоящую слева от ворот. Бегают по двору и каторжане, заглядывая по направлению к нам. Наконец один из них подходит к нам.
- Здравствуйте! Среди вас есть политические?
- Да, человек 12, только политические.
-Я - Бронислав Славинский, политический. Сейчас побегу предупрежу товарищей о вашем прибытии. Мы ведь ждали вас, вилюйцев.
Но разговаривать уже было не время. Нас стали по одиночке вызывать в комнату, где- был склад одежды. Здесь нас раздевали до нага, отбирали всю одежду, в которой мы путешествовали, и давали новую, а из собственных вещей оставили одну лишь чашку и платки с полотенцем. Тут же проверяли нас по статейному списку и в сопровождении надзирателя отпускали в тюрьму.