Тщательно прослушав все, что делалось в беспокойной груди Крючкова, она сказала:
— Сердце хорошее. Но если вы утверждаете, что бывают сердцебиение и одышка, я дам вам микстуру.
Она подошла к шкафу, сделанному из снарядных ящиков, взяла бутылку с мутной жидкостью и подала ее Крючкову.
— Принимайте три раза в день по столовой ложке.
Крючков не уходил. Она взглянула на него все так же, без насмешки, спросила:
— Может, вам нужно освобождение от работы и постельный режим?
Это было слишком.
— Спасибо. Если уж хуже будет… — сказал Крючков и с глупейшей улыбочкой, за которую он сам себя возненавидел в ту минуту, вышел из приемной.
Беловодская проводила его веселым взглядом. И сразу же нахмурилась.
«Этого еще не хватало! — одернула она себя. — Смешливой девчонкой становлюсь».
Она встала, отодвинув табуретку. Поправила портупею под халатом. Приоткрыв дверь в прихожую, сказала громче, чем нужно:
— Следующий!
Но следующего не оказалось. Солдаты с «резями в животе» и с кашлем предпочли врачу не показываться и потянулись к выходу.
Когда отошли от санчасти, казах забежал вперед Крючкова и, затаив хитрость в узких глазах, заговорил:
— Ай-ай, какой ха-ароший женщина! Ба-аль-шой бутылка давал! Лекарство пить будешь, зда-аровый, умный будешь…
— Что мелешь? Какая бутылка?
Тут только Крючков заметил, что в руке бережно несет бутылку с микстурой. Сверкнув на казаха глазами, он размахнулся и хватил бутылку о подвернувшийся камень.
— Ай-ай, зачем добро портишь? — начал казах, но Крючков так тяжело посмотрел на него, что тот предпочел отложить разговор.
Несколько минут все шли молча. Но Крючков не терпел молчания и, тряхнув головой, заговорил, как бы рассуждая вслух с самим собой:
— Отливку золотого монумента медперсоналу придется поставить на консервацию. Налог на старых дев — вещь опасная, взбунтовать могут. Вы не знаете, что такое бунт девственниц? Нет? Ну и я знать не хочу! А вот роман я обязательно напишу. Клянусь достоянием национального банка, такой женщины я еще не видел! Это укротительница тигров, индийский факир!..
В этот вечер Крючкову пришлось туго от насмешек сослуживцев, но он отбивался стойко, вдохновляясь и словесной перепалкой и вниманием к себе. А во время ужина он даже поспорил с поваром Кискиным. Повар стишки потихоньку творил, вот Крючков и посоветовался с ним: хорош ли заголовочек для романа — «Женщина, которая не смеется»? Кискин одобрил, но стоял за поэму. На поэму Крючков согласился, лишь узнав, что у повара осталась каша. Изрек:
— Прав ты, Кискин! Холодную красоту надо стихами клеймить!
Очень веселился Крючков. И другим было весело. А ночью он ворочался без сна на нарах и вспоминал. О детстве, прошедшем в детдоме, о своей первой любви.
…Ее звали сперва Лелькой, потом Ленкой и, наконец, Леной. Его имя не менялось — все Аркашка. Росли они удивительно вразнобой. Когда восьмилетнего Аркашку привезли в детдом, он был маленьким, тщедушным и всех боялся. Лелька, на полтора года старше, рослая и смелая, сразу же назвала Аркашку «братишкой» и стала его нянькой. Она уговаривала «братишку», когда он канючил и плакал, дралась за него с мальчишками-одногодками. В шестом классе Аркашка пошел в рост. К седьмому — вымахал с коломенскую версту. Девчонок начал избегать и часто обижал Ленку, которая по-прежнему называла его «братишкой». А дальше и вообще все вышло нескладно. В девятом классе Аркашка вдруг заметил, что Ленку все стали звать Леной. Даже ребята. Один он не признал нежностей и называл уже совсем взрослую красивую девушку по-прежнему грубо. Она не обижалась, но в ее обращении к «братишке» появилась ласковая снисходительность, как и тогда, когда Аркашка был сопливым малышом. От этого Аркашка злился, грубил и… страдал. По ночам придумывал горячие объяснения в любви, а днем, при встречах с Леной, вел себя дерзко, вызывающе. Особенно пиратствовал, если видел, что Лена разговаривала наедине с парнем. А ночью опять ненавидел себя, обзывал «болваном», «дубиной», и — ничего не менялось.
Когда Лена, окончив школу, уезжала на работу, Аркашка пошел провожать ее. Накануне он поклялся себе страшной клятвой, что скажет Лене все, вывернет перед ней всю душу. Может, он и сдержал бы клятву, но на прощанье Лена поцеловала его первая и сказала, стараясь быть веселой: «Ну вот, не забывай, братишка!» А у него сдавило горло, и он даже не попросил у Лены прощения и не сказал ей спасибо за все, кем она была ему.