Ландыши в консервной банке впитывали влагу, хрупкие бледно-зеленые стебельки с неоформившимися колокольчиками распрямлялись, наполняли землянку нежным ароматом. И Костромину почудилось на миг, что из-за букета на него смотрят большие темные глаза, полуприкрытые ресницами…
Громов заворочался на своем топчане, что-то быстро забормотал во сне. Не перечитывая, Костромин сложил письмо. Заклеил сгущенным молоком самодельный конверт, надписал адрес. И сразу почувствовал смертельную усталость. Лег на топчан и проспал до утра на одном боку.
Утром Костромина разбудил Алексей Иванович.
— Доброе утро, голубчик, вставайте! О том, как спалось, не спрашиваю, вижу — хорошо. Пришел к вам с добрыми вестями: ночью на нашем участке занял огневые позиции минометный дивизион.
— Почему же дежурный не разбудил меня? — спросил Костромин, беря полотенце. — Я ведь предупреждал его.
— А зачем же вас будить? Мы и одни управились. Указали минометчикам место на левом фланге, восточнее наших запасных позиций.
— Правильно.
Выйдя наружу, Костромин сделал несколько вольных упражнений, умылся, сполоснул грудь и шею. Солнечное утро, свежий ветерок взбодрили его. Вернувшись в землянку, он продолжил разговор со своим заместителем:
— Так, значит, нашего полку прибыло?
— Прибыло, Сергей Александрович. И должен заметить, минометчики лихой народ. За несколько часов успели и окопаться и обжиться на новом месте.
Костромин надел гимнастерку, затянул ремень с кобурой на последнюю дырочку. Подошел к печке, где стояли котелки, потрогал их рукой.
— Горячие. Давайте завтракать, Алексей Иванович.
— Что ж, не откажусь. Этого мероприятия я сегодня еще не проводил.
Вошел Громов, поставил на стол чайник с кипятком. На лице ординарца — довольная улыбочка, из правого кармана гимнастерки торчал сверточек из лоскута газеты.
— Что это у тебя? — полюбопытствовал Костромин.
Громов будто ждал этого вопроса. Живо развернул газету, показал платок с голубой каемочкой и белоснежный подворотничок.
— Хряпкин, связист, подарил, — похвалился Громов. И пояснил, почему-то глядя на Алексея Ивановича: — Хряпкин из посылки два комплекта получил, ну и вот… Я в батарею пойду, товарищ капитан. Там старшина оружие осматривает.
— Иди, — кивнул Костромин, насыпая прямо в чайник чай из пачки, которую только что распечатал. Он знал, что Шестаков любит чай крепкий.
Алексей Иванович подсел к столу, подвинул одну кружку к себе.
— Эх, жаль, стаканов нет. Чай лучше всего из стаканов пить, из тонких. Совсем вкус другой. Но ничего, после войны попьем. Все тогда, батенька, заново испробуем. И вкус у многих вещей совсем другим покажется. Война научила ценить многое, чего раньше просто не замечали.
— Да, не замечали мы много хорошего, — согласился Костромин и, подумав, добавил: — И плохого тоже. И не только это. Хорошим часто пользовались неумело, а плохое стыдливо старались выдать за хорошее. После войны и большие и малые дела умней делать будем.
Помолчав, Костромин усмехнулся:
— А что это Громов… Подумаешь: носовой платок и подворотничок, а сияет, как новый пятиалтынный. О какой-то посылке упомянул.
— Вчера вторая батарея получила, — сказал Алексей Иванович, намазывая маслом ломтик черного хлеба.
— Батарея? Посылку? — удивился Костромин. — Ну, о таком событии Громов рассказал бы. Хотя… с вечера он спал, потом — я. Что за посылка?
— Да видите ли, — Шестаков улыбнулся, отхлебнул из кружки, — история эта давняя. Помните, я упомянул как-то в разговоре о щелкопере, который горазд составлять письма девушкам? Это и есть Хряпкин. С него и началось.
— Не помню такого. Ну и что же? — заинтересовался Костромин.
Шестаков рассказывал серьезно, только в глазах светилась запрятанная улыбка:
— С месяц тому назад зашел я после отбоя во вторую батарею. Дневальному знак дал, чтоб не докладывал. И вот послушал — Хряпкин этот для всех читал письмо от девушки. Душевное письмо. Но замечания Хряпкин делал дурацкие, из-за бахвальства. Я приказал всем спать, не нарушать распорядка. А на другой день вызвал Хряпкина к себе со всеми письмами. Ну, разговор по душам был…
— Понятно! — усмехнулся Костромин.
— Трудновато пришлось, — Шестаков вздохнул. — Фрукт этот с тремя девушками переписывался. Одна — студентка, та писала весело, тонко издевалась над «жестокой» любовью Хряпкина и его допотопным слогом. Это ничего. Другая девушка — с ней Хряпкин до войны был знаком. Любовь настоящая, и письма ее он никому не показывал. А вот третья. Машей зовут, ткачиха. Она к Хряпкину всей душой, а для него — забава. Вот тут побеседовать пришлось. Рассказал я ему о наших героинях на фронте и в тылу. И припугнул, конечно. Обещал, если не осознает, матери его и сестре написать. Дошло. «А с Машей-то как быть?» — спрашивает. В самом деле, как? Не отвечать на письма — подумает, чего доброго, пал ее любимый в бою, сохнуть будет. Написать прямо, так и так, есть другая, невеста, тоже рану нанести девушке.