«Мундштук забыл», — говорит. Хотел я ему на прощанье пару ласковых сказать, да он опередил меня: «Ты вот что, служба… Посовещались мы тут о твоей персоне. Возьми-ка ты нашего „языка“ и владей им. А мы его документами и оружием обойдемся. Все-таки не штрафники мы, отбрешемся».
Вот такие дела. Пролежал я на травке всю ночь и весь день, а вечером пленного ротному доставил. «Что скоро?» — удивился тот. «Извиняюсь, — говорю, — я вас предупреждал, что мне это — раз плюнуть». С того дня я на повышение пошел, и, если б не язык мой вредный во рту да разные оппозиции к начальству, был бы я опять в офицерском чине.
Пока Крючков рассказывал, никто не перебивал его, но как только умолк, все заговорили разом. В это время послышалась команда «Строиться!», и разговор оборвался.
Костромин встал, бросил потухшую папиросу. Рассказ Крючкова произвел на него впечатление. Да, сколько голов — столько историй своих, каждый человек — ходячая эпопея. Это так. Но и общее должно быть в людях, иначе как управлять ими? Приказы, команды — это еще не все. Это только часть управления, руководства…
Так думал Костромин, шагая меж кустов к огневой.
Ночь перед боем. Сделаны последние пометки на картах, закончены последние приготовления. Приказ изучен, растолкован. Проведены партийные и комсомольские собрания. Часы артиллеристов и пехотинцев идут одинаково — сверены по часам командира дивизии.
Итак, в четыре ноль-ноль. А пока спать. Это сейчас главное. Боец должен уметь засыпать и просыпаться по команде. Должен. Но как проинструктировать того, кто лежит сейчас тихо на нарах в полутьме землянки и с открытыми глазами перебирает свою жизнь? Ведь только по сдержанному вздоху и можно догадаться, что боец не спит. А вздох этот может услышать лишь сосед по нарам, да и то не всегда, потому что он тоже занят воспоминаниями и вздох товарища часто принимает за свой собственный.
Не было человека в дивизионе, кто не думал бы о предстоящем бое. Все думали об одном, но по-разному.
Шестаков побывал на кухнях, в караульном помещении: приказал ликвидировать пост № 7 — гауптвахту. Отправляя Тонкорунова в батарею, сказал ему кратко:
— Завтрашний день — твой судья. О прошлом теперь думать некогда — отдыхай!
Кажется, все было готово. Но, придя к себе, Шестаков обнаружил, что сам-то он не готов. Бой, видимо, будет трудным. Сорвать подготовленное, рассчитанное наступление врага не шутка. Все возможно. Движение и вперед, и назад, и смена всех позиций. А вещи разбросаны.
Шестаков стал укладывать свой рюкзак. На дно — белье, гимнастерку, фуфайку. Потом, чтоб не измялись, томики Ленина, письма от жены и сыновей. Сверху тетрадки, вырезки из газет, конспекты… Постель оставалась разобранной. На голом столе звонко тикал будильник, звонок — на половину второго. На всякий случай. Хотя на этот раз предупреждены дневальные, чтоб разбудили.
Шестаков вторым слоем целлулоида обернул партбилет и удостоверение личности. Пуговица левого кармана гимнастерки пришита крепко. Но все же лучше вот так — изнутри зашпилить булавкой. В правом кармане записная книжка. Шестаков достал ее, присел к столу, полистал — не забыл ли чего.
В записной книжке — записи странные. Отдельные буквы, сокращенные фамилии, изредка — фразы. На фронте дневники вести запрещено, и все же это дневник. От частого припоминания и размышлений Шестаков свободно читал неразборчивые, разорванные слова. Это биографии и факты из жизни бойцов и командиров. Это мысли замполита. Ведь Шестаков и газетчик. И тайно он лелеял надежду написать хотя бы очерки о людях, которых узнал. Выдумывать ничего не придется — вот она, книжица.
Шестаков спрятал записную книжку в правый карман. Шинель и рюкзак — под топчан, полевую сумку — на стол. Уснуть! Хотя бы полтора часа.
Погасив коптилку, Шестаков отворил дверь в землянку, лег на топчан. Усталость все же была сильней мыслей — сон пришел. Последнее, что вспомнил Шестаков, — это атаку. Как он, молодой, бежал в цепи с винтовкой наперевес, на деникинцев. Давно это было. А как-то будет теперь?
Костромин лежал на своем топчане, курил в темноте. Громов ночевал в батарее: в случае возможной тревоги он должен был разбудить командира дивизиона. Дежурный и связные в штабе поднимали подразделения и командиров батарей.
Докурив папиросу, Костромин понял, что сразу ему все-таки не уснуть. Чтоб проветрить землянку, он распахнул дверь. Поднялся по ступенькам, присел на поросший травой край входа.