Капитан приказал зря не стрелять, беречь патроны. Гранаты оставить на крайний случай. «А может, пора… может, подать команду минометчикам?» — подумал он, но, взглянув на Громова и телефониста, решил: «Рано. Патроны и гранаты пока есть».
Из ровика приподнялся телефонист:
— Линия порвана, товарищ капитан!
— Бери автомат и становись рядом, — сказал капитан неестественно спокойно, хотя сообщение телефониста и обожгло его: «Опоздал!..» Почему он не передал командиру миндивизиона команду чуть раньше? Ждал? Чего? Теперь ждать нечего. Никто не откроет огня по наблюдательному пункту без его приказа. Никто, из всей дивизии только он имел право. И — поздно…
— Разрешите исправить линию? — спросил телефонист.
Капитан хотел сказать «нет». Подумал: «Разве на НП безопаснее?..» Тронул телефониста за руку:
— Попытайся.
Телефонист, согнувшись, убежал по траншее в тыл.
С полчаса отстреливались капитан и Громов. Им помогало то, что вражеских автоматчиков все время прижимал огонь их собственной артиллерии. Немцы в тылу, за высотой, видимо, тоже опасались снарядов и за гребень высоты заглянуть не торопились.
Громов, тщательно прицеливаясь, стрелял из автомата одиночными выстрелами, то и дело хватал телефонную трубку, кричал:
— Огневая! Огневая!
Связи не было.
Громов подошел к капитану. На мальчишеском, запыленном и грязном лице — нерешительность.
— Ты что? — спросил капитан.
— Разрешите и мне попробовать.
Капитан заглянул в глаза Громову. Положил автомат на бруствер.
— Иди!
Громов по той же траншее, в которой исчез телефонист, побежал исправлять телефонную линию.
Костромин остался один. Он мог бы тоже попытаться уйти, но надежда, что связь восстановят, удерживала его. «Может, кабель порван далеко, и телефонист еще не успел…»
Один…
Никогда за всю войну капитан не бывал в таком положении. Он всегда был с людьми. Разведчикам, саперам, связистам часто приходится действовать в одиночку. Артиллерия — это род войск, где люди почти всегда вместе, их усилия должны быть объединены. И даже когда командир сидит на наблюдательном пункте, иногда за несколько километров от своих орудий, он живет всегда единым дыханием с батарейцами. Он воспринимает бой, мыслит и действует органически слитно со всем коллективом — взводом, батареей, дивизионом. Артиллерийский начальник лишь в исключительных случаях вспоминает о том, что он сам по себе может стать боевой единицей, «штыком». Он отвыкает от этого. Бинокль, телефон — его постоянное действенное оружие; а винтовка, пистолет — это нечто второстепенное, «на всякий случай».
И вот телефонный кабель порван. Капитан почувствовал, как страшно сузился круг его возможностей действовать. Об орудиях и людях думать теперь было бесполезно. Обстоятельства заставляли думать лишь о себе, а это было непривычно и потому неудобно. Точно так же непривычным казался автомат в руках — эта последняя «техника». Двенадцать орудий — там. Они продолжают бой. Нет, не так! Люди продолжают бой этими двенадцатью орудиями… В трудные, может быть, последние минуты Костромин заметил ошибку в привычных словах. Прежде он думал и говорил «взвод», «батарея», «дивизион», представляя при этом в первую очередь количество орудийных стволов. Теперь он думал о людях. И если к нему все же подоспеет помощь, то от них: комбатов, Алексея Ивановича, от любого батарейца…
Капитан перебегал по окопу и с разных мест стрелял в ползущих немцев. Стрелял хладнокровно, расчетливо экономя каждый патрон. Два десятка гранат он разложил на три кучи в разных местах, в нишах, чтоб были под рукой, когда немцы ворвутся в траншею и ровики. Автомат и диски с патронами убитого радиста тоже пошли в ход.
А враги все ближе.
Вот он, фашист, упорно ползет, прижимаясь к земле. Когда приподымает голову, блестят стекла его очков. Кто он, недоучившийся студент или кассир из бара? Не он, Костромин, пришел на его землю. Не он хотел убить его где-нибудь на берегу Рейна. Немец пришел. За сотни верст, на чужую землю, чтоб убивать и грабить. Приказ послал его в бой. Но вырываться вперед — такого приказа ему лично не было. Вот он вскочил, бросился к траншее. Капитан выстрелил.
Немец ткнулся очками в землю, распластался неподвижно. Несколько секунд капитан не мог оторвать взгляда от убитого фашиста. Жгучая ненависть захватила его.
«Если б не было автомата, я убил бы его ножом, — подумал капитан и тут же одернул себя: — Ненависть — да. Но пусть она не застилает туманом глаза — так хуже видеть врага; пусть дрожь ярости не передается рукам — так хуже целиться…»