— Да, смотрю, Юля… — Костромин уже не глядел на нее, а смотрел на стекло оконца, где в углу скользил, уходя, солнечный луч. — Смотрю, а думать — зачем же? Разве, думая, постигнешь, что было бы, если б на виске у тебя была не ссадина, а…
— Ах, вот вы о чем! — Улыбка в ее глазах погасла, глаза стали серьезными. — Об этом не надо. Это прошло. Хорошо прошло. Для нас. Мы живы, мы встретились. Если бы все были такие счастливые…
— Да, да, — Костромин помолчал. — Из дивизиона нашего сделают полк. Опять кутерьма. Перестановка людей. Необученное пополнение…
— Скоро? Это уже точно?
— Да. Ночью после боя командир дивизии заезжал…
— Значит, меня могут перевести опять куда-нибудь в тыл?
Нескрываемая тревога была в ее вопросе.
— Но могут и оставить в новом полку, — поспешно проговорил Костромин. Он положил на стол чистый листок бумаги и карандаш. Встал со стула. Попросил Юлию Андреевну написать анкетные сведения о себе.
Она села к столу, стала быстро писать. Костромин стоял рядом. Написав все, что положено, она глубоко вздохнула. Пересела опять на топчан. Кивнув на листок, спросила:
— Уже? Сведения в связи с формированием полка?
— Нет, нет. Это для наградных листов, — проговорился Костромин.
— Мне? Награда?
— Да, и тебе.
Она откинулась назад, прислонилась спиной к стене, закрыла глаза.
— А нельзя… Без награды мне нельзя? — спросила она.
— Не понимаю, — сказал Костромин.
— Хорошо. Я объясню. На наблюдательный пункт ведь я побежала потому, что там был ты…
— А иначе не побежала бы?
— Но иначе — не было. Было так, как было.
Она выпрямилась. Глядя в глаза Костромину, сказала:
— Мы вот встретились — это награда. Зачем же еще другая?
Костромин скорее почувствовал, чем понял всю сложность ее вопроса. Здесь скрещивались долг и чувства, а может, дополняли друг друга?.. Нет, так сразу этого не решить.
Костромин сел рядом с Юлией Андреевной. Взял ее за руки, проговорил, словно убеждая ее и себя:
— Нам решать не положено. Пусть это сделают другие, объективно. Хорошо?
Они долго сидели молча, неподвижно, словно прислушиваясь к непроницаемой тишине, вглядываясь в неясные сумерки вползавшего в землянку вечера. Из тишины и теней рождалось что-то новое, значительное для обоих.
— Да, объективно… — заговорила, наконец, Юлия Андреевна. — Но сама-то я знаю… Я совсем изменилась. До боя или в бою, но я другая… Когда я побежала на НП, кругом все грохотало, и мне стало страшно. Не смерти боялась, а снарядов. Понимаешь? И тогда я представила тебя… Одного, раненого, в окружении фашистов. И этого хватило, чтоб бежать вперед…
— Не надо, Юлия, — повторил Костромин. — Снарядов все боятся, и каждый перебарывает страх по-своему…
Луч солнца скользнул по противоположному краю оконца, тонкая золотая игла проколола сумерки, задрожала, сломалась и исчезла. В землянке стало темно.
Она сказала:
— Я почему-то боялась этой встречи. И еще я боялась, что встречи совсем не будет…
Давно отщелкали соловьи в зарослях овражков, откуковали кукушки в придорожных рощах. Трава на лугах поблекла, подернулась сизым восковым налетом. По росистым утрам текли еще нежные сочные запахи, но и они, едва поднималось мутное багровое солнце, растворялись в горячем зное. Сквозь тучи пыли на фронтовых дорогах пробивался лишь запах сена, хотя в то лето никто не косил и не убирал подсыхавшей на корню травы; и запах этот усиливал ощущение жары.
По проселочным и шоссейным дорогам двигались пушки, автомашины, танки. Обочинами шли бесконечные колонны пехоты — едва одна колонна скроется на повороте, на смену ей откуда-то из лощины подымается другая, погромыхивая котелками, оружием.
В мутном зное ни смеха, ни говора — только отрывистые команды да рев моторов. Поток машин и людей не останавливался ни днем, ни ночью. На запад. Вперед!
Капитан Костромин ехал в голове своего дивизиона, который входил теперь в состав вновь сформированного артполка. В кабине «студебеккера» нечем было дышать от зноя и пыли, от разогретого бензина и масла. На прицепах, ныряя на ухабах, катились орудия в брезентовых чехлах, таких же серых, как и лица артиллеристов, разместившихся в кузовах машин на снарядных ящиках.
За несколько недель, что прошли с того памятного для Костромина дня, когда он оказался в окружении на своем наблюдательном пункте, изменилось многое. Да и сам бой тот давно стал всего лишь эпизодом среди стремительных событий большого наступления. В глазах других, но не для Костромина. Для него тот бой оставался таким же памятным на всю жизнь, как, например, день рождения, который нельзя забыть уже потому, что он единственный.