В темноте послышались смешки, запорхали шутки-прибаутки. И скоро уже никто из солдат не смог бы припомнить, где именно, в какой точке произошел поворот от сумрачного настроения, навеянного физической усталостью, желанием спать и заминкой в наступлении, к тому обычному расположению духа, где больше всего на свете ценится острое словцо, как пуля, не щадящее ни возраста, ни рангов.
— Тут все в порядке, Алексей Иванович, — сказал Костромин (они стояли в стороне и слышали солдатский разговор). — Старшина обскакал тебя на своем глупом жеребчике и уже восстановил моральный дух войска. Так что иди спать.
В темноте не видно было улыбки Шестакова, но в голосе его слышались хитрые нотки:
— А что ж, неплохо, Сергей Александрович, если в положенное время и начальство будет отдыхать. Я, грешный, люблю, когда все само собой налаживается.
На третий день, когда личный состав «обжился» на новом месте, Костромин и Алексей Иванович (они жили теперь в одной землянке) решили после обеда отоспаться.
Землянка — квадратная яма глубиной в полтора метра, с крышей из натянутых плащ-палаток — была сооружением временным. При нужде ее можно легко превратить в блиндаж, заменив плащ-палатки накатами бревен. Но пока этого в артполку не делали. Отчасти потому, что лес был далековато, а главное, в ожидании точных указаний свыше все еще надеялись, что заминка в наступлении случайная и о длительной обороне думать преждевременно.
Костромин лежал на земляном топчане и ворочался с боку на бок. Ему удалось заснуть всего лишь на какой-нибудь час, да и то сон был тревожным, тяжелым. Любовь и всегда-то беспокойная вещь, а на войне — говорить нечего!
Костромин встал. Тихо, чтоб не разбудить похрапывающего Алексея Ивановича, взял ведро с водой и вышел наружу умыться. Когда он вернулся, Алексей Иванович сидел на своем топчане, спустив босые ноги в проход — ровик, и блаженно потягивался. Прищурившись, он весело взглянул на Костромина, спросил:
— Куда собираешься?
— Хочу сходить в санчасть.
Костромин с шумом поставил ведро в угол и искоса взглянул на Алексея Ивановича. Тот широко улыбнулся, хлопнул себя ладонью по коленке, воскликнул:
— А я, брат, сон сейчас какой видел! Ты присядь, покури… Да. Жена снилась. Понимаешь, последнее время она мне часто стала сниться.
Алексей Иванович усмехнулся, заглянул в глаза Костромину, который достал из кармана портсигар, присел на топчан и продолжал:
— Вот ты, поди, думаешь: «Старый черт!» Ну что ж, думай. А я тебе все-таки признаюсь: не люблю я вас, молодых.
— Это за что же? — подозрительно спросил Костромин.
— За то, что монополисты вы. Все прекрасное — любовь, красоту, нежные чувства — себе присваиваете. И боже упаси, если кто из нас, пожилых, на вашу собственность посягнет, — тотчас же вы его в водевиль или комедию вставите. Нате, мол, тут вам с супругой самое место! А старички-то еще как любить умеют — и красота и нежные чувства им доступны. Они только не кричат об этом и плохих стихов не пишут. Хотя, может, и писали бы, да вы их запугали. Нет, голубчик, некоторым молодым у старичков и спросить бы не грех: как это, мол, вы сумели свою любовь через всю жизнь пронести? Глядишь, кто из пенсионеров и поэму бы написал вам в поучение.
Костромин рассмеялся, поперхнулся папиросным дымом, закашлялся. Когда он взглянул на Алексея Ивановича, тот не улыбался.
— Увидишь Юлию Андреевну, — сказал он, — передай ей мой сердечный привет. Да, еще вот что… Я давно хотел спросить тебя, Сергей Александрович, но, признаюсь, не решался. Ждал, что ты сам заговоришь. Хоть сердись, хоть нет, а теперь спрошу. Я имею право. Хотя бы потому, что я старше и ты и Юлия Андреевна мне дороги… Скажи, ты очень ее любишь?
— Да.
— А невесту?
Костромин давно ждал этого разговора и все же почувствовал себя застигнутым врасплох. Помедлив, он ответил:
— Невесту — не знаю. Но Юлию — знаю точно, так никогда никого не любил.
Костромин скомкал недокуренную папиросу, швырнул ее в угол. Продолжал волнуясь:
— Я не стал бы ни с кем говорить об этом. Но тебе, Алексей Иванович, скажу… У невесты своя жизнь. Война ее не коснулась. Точнее, у Веры дела идут лучше, чем до войны… Мы стали разные люди, а может, и были. Тогда я мало знал свою невесту. Ну, институтский вечер, танцы. Трогательная родинка на щеке, способность заливаться румянцем от шутки. Потом садовые скамейки, сирень, луна, соловьи… Несколько месяцев — и кажется, знаешь друг друга уже долгие годы. Скажи честно, Алексей Иванович, это была любовь?