В железной бочке глухо ворчала нагретая до кипения вода. В печке догорали куски автомобильной покрышки. Языки пламени с толстыми жгутами копоти бросали отсветы на брезент; от этого освещенного «пятачка» не хотелось уходить — до того густа была дымная темень землянки. Шестаков с минуту глядел на огонь, молчал. Он представил себе гнев вспыльчивого командира батареи, попавшего в неловкое положение Крючкова, который долго берег свои офицерские доспехи и без злого умысла хотел похвастаться ими перед товарищами. Поступки и того и другого естественны. Но получилось нехорошо. Недоброжелательность комбата к Крючкову утвердилась окончательно и — на этот раз — скорей по личным мотивам. А у Крючкова — эта кривая усмешка, возросшее недоверие к начальству. И новые проступки, и уже не только его, Крючкова, но и Лобова, который один, безусловно, не напился бы до бесчувствия. Он тоже получит взыскание. Но давать взыскания нетрудно. Как сделать так, чтобы взыскание было и последним? Может, у Крючкова тоже началось с небольшого, а кончилось судом и штрафным батальоном? Нет, не может быть, чтоб у него был один путь — опять туда…
Шестаков придвинулся к огню, достал из бокового кармана шинели карандаш и толстый блокнот в прочном синем переплете. После заметки: «Позвонить в дивизию и напомнить о фельдшере» — приписал: «Крючков. Личное дело. Поговорить с комдивизиона. Лобова отстранить от поездок в дивизию».
Водитель Гребешков по тому, как внимательно слушал его замполит, решил было окончательно, что гроза миновала. Но блокнот опять насторожил его. Взглянув на карандаш в руке Шестакова, он сказал совсем другим, неуверенно-просительным тоном:
— Крючков тут, товарищ старший лейтенант, не больше часа был. На кухне он дежурит, а работы там в это время все равно никакой… Ну выпили, поговорили о всяком. Эх, а как Крючков пел…
— Вы что, защищаете его? — спросил Шестаков, убирая блокнот в карман.
— Не-ет… — Водитель совсем растерялся, но неожиданно на его рябоватом лице вместо просительной неприятной улыбочки появилось выражение отчаянной решимости. И он высказал одолевавшее его сомнения: — Но ведь, товарищ старший лейтенант! Комбат вон за какую лихость и то Крючкову только три наряда дал. А вы — сразу в книжечку. И давеча о штрафном помянули…
Шестаков встал (дым уже был не таким плотным), сказал строго:
— Это не ваше дело, товарищ Гребешков. И… не топите вы больше этой резиной, вода ведь кипит уже. — Отворив дверь и вдохнув чистого воздуха, он напомнил: — Лобова, пока не проспится, из землянки не выпускать.
Из водомаслогрейки Шестаков пошел в караульное помещение, все еще думая о Крючкове.
Крючков был незаурядным рассказчиком, умел даже врать мастерски, вдохновенно, и молодые солдаты липли к нему, как мухи на мед. Командиры же считали его вздорным хвастуном, разболтанным и вредным.
За последнее время Крючков старался приучить себя к мысли, что ему в жизни не везет вообще и поэтому лучше не расстраиваться и не принимать ничего близко к сердцу. И в этом он преуспел: нахлобучки и взыскания принимал легко, как укусы судьбы. Неприятные, но неизбежные.
После ночной встречи с заместителем по политчасти в водомаслогрейке Крючков ожидал очередного взыскания. Ожидал без особых угрызений совести. Когда же на другой день вызова к начальству не последовало и обстановка продолжала оставаться неясной, пришло легкое сомнение. Следовало ли грубить замполиту? Человек он пожилой и хотя в военной форме, но все равно штатский. Ну, пожурил бы за выпивку, напомнил бы о мамаше, которой будет неприятно узнать, что ее сын шалит. Все это надо было выслушать без возражений и даже не уточнять, что мамаши нет и что ты воспитывался в детском доме. А то — на тебе, полез в бутылку.
Крючков даже обрадовался, когда через несколько дней его все же вызвали к заместителю по политчасти. Наконец-то дело принимает привычный законный оборот! Пожалуй, и о сиротстве упомянуть не помешает: на пожилых людей это, говорят, действует.
Войдя в землянку Шестакова, Крючков бодро доложил о своем прибытии. Остановился у двери, руки по швам. Старший лейтенант сидел на топчане, положив руку на край стола. Свет из оконца падал на эту руку, припухлую, с выступавшими узловатыми венами. На столе чистый лист бумаги, ручка, пузырек с чернилами. От этих письменных принадлежностей Крючкову стало не по себе. Мысленно он решил, что на этот раз, пожалуй, не миновать гауптвахты. А может, что и похуже.