По позиции пробежался лейтенант Лежнев, еще раз проверяя маскировку.
— На открытом месте не появляться, усилить наблюдение! — приказал он.
В полдень из леса появились два танка. Пройдя немного, они остановились, потом двинулись вперед вдоль фронта. Расчет гитлеровцев был прост. Если русские где-то здесь, кто-нибудь обязательно не выдержит: выстрелит — и тем самым обнаружит себя.
Мороз молча глядел в сторону противника. Он знал, что следом за танками должны идти колонны гитлеровцев. Так оно и вышло. И тогда прозвучала команда:
— Огонь!
Один из танков загорелся от первого же выстрела. Второй — успел укрыться в чаще леса. Оттуда, еще толком не понимая, что случилось, выползала первая колонна. Ее тут же накрыл плотный артиллерийский огонь.
Примерно через час появилась еще одна колонна гитлеровцев. Иного пути у них не было: кольцо окружения сжималось все туже.
Теперь снаряды стали рваться и возле наших орудий. Мороз, раненный, посылал по врагу снаряд за снарядом. Но он все больше слабел от потери крови, однако бой продолжал. Вражеская колонна была окружена и уничтожена.
Это был последний бой Героя Советского Союза Терентия Филипповича Мороза, за который он был удостоен ордена Отечественной войны первой степени.
Несколько суток в пути проскочили незаметно. На станции Шелангер мы обнялись с Терентием Филипповичем и расстались.
Вот впереди и родная деревня. По всему чувствуется, что богатая весенними красками весна скоро уступит место красочному лету. Небо чистое, голубое.
— Арсентий, придержи повозку, — тихо сказал я соседу по деревне, который встречал меня.
Остановились на гребне невысокого взгорья, что в полкилометре от деревни. Охваченный сильным волнением, медленно обвел я глазами окрестность.
— Родная земля! Здравствуй, моя хорошая, здравствуй! — вырвалось из моих уст.
Я не мог смотреть спокойно на зеленеющие вдали справа и слева богатства нашего края: леса, луга, рощи… Над речкой Юшут тянется слабый туман. Удивительное зрелище! Должно быть, солнце, прогревая ее берега, выгоняет из них остатки весенней сырости.
За четыре года войны повидал я немало. Прошел, как и полагалось солдату, через многие лишения, чтобы снова вернуться к тебе, родной мой край. Вот, стоя на этом небольшом пригорке, я славно вижу широкие просторы родной страны. Подержал на ладони комок еще прохладной земли и, медленно сжав пальцы, раздавил его. Хороша наша земля! Там, где пронеслась война, она обильно пропитана кровью и слезами советских людей, начинена осколками мин, снарядов и бомб. В этих краях войны не было, но немало слез пролито и здесь. И сюда принесла война непоправимое горе. На полях слышны голоса только стариков, женщин и детей. Самые сильные и молодые пахари погибли на поле брани или еще не возвратились с фронта. Захирели изгороди; осели, приросли к земле хозяйственные постройки; посерели, заросли мхом крыши.
Не встретила меня, не обняла, не похлопала любовно по спине, как раньше, мать. Она умерла. Не пожал руки своей крепкой, мускулистой рукой брат Виктор, погибший под Ленинградом. Вышли встречать меня жена брата Пелагея с тремя маленькими осиротевшими детьми и родная четырнадцатилетняя сестренка Александра. Все они плакали, в том числе и четырехлетний мой племянник.
— Ты почему плачешь, Ромка? — спросил я его.
— Я думал, что ты мой папка, а мама говорит, что ты только дядя. — Потом вдруг вырвался из моих рук и побежал к тополю, что красовался перед нашим окном.
— Это мой папка посадил, не дам никому! — проговорил он как взрослый, обняв тополь.
Позже Пелагея рассказала:
— Ромка очень гордится папкиным тополем, охраняет его. Отгоняет палкой трущуюся об его ствол скотину.
Виктор посадил его весной сорок первого. Теперь же он, высокий и стройный, красовался перед окном.
Подул прохладный весенний ветерок. Трепещут на ветру еще не окрепшие листья. Кажется, что от дерева, как от светильника, струится нежный зеленоватый свет.
Не прошло и пяти минут, как меня плотным кольцом окружили односельчане. Обнимают и плачут. Только бородатые старики, обнажив седые головы, молча пожимали руки. Протиснулся сквозь толпу и наш старейшина — мудрый предсказатель всего житейского Пайберда Пайбердин. Его белая борода поредела еще больше, потеряла живой блеск. Сам он порядком осунулся, почти оглох.